Лешка при белом, дрожащем свете спущенных с самолета
фонарей украдкой перекрестился на озаренные собственным огнем игрушечные
рамки гвардейских минометов, выстроенных за старицей. В серебристо
вспыхнувшем кустарнике, который, дохнув, разом приподнялся над землей и
упал, тлея в светящихся кучах листа, сорванного ольховника, вороха листьев
кружило, подбрасывало над землей, осаживало на батарею и сажей, клубом огня
катило в поля, в прибрежные порубленные леса -- занимался всесветный пожар,
и никто его не тушил. "Всех карасей поглушат!" -- как всегда не к месту,
нелепая мелькнула мысль и, как всегда, она родила в нем какие-то посторонние
желания; "Вот бы бабушку Соломенчиху сюда!"
Когда по берегу рокотно прокатились залпы орудий, с другого берега
донесло ответные толчки взрывов, земля вместе с дубками, со старицей, за
которой потухли "катюши", начала качаться и скрипеть, будто на подвесных
ржавых канатах.
-- Ничего, ничего, товарищ Прахов! -- перевозбужденно закричал Лешка,
-- живы будем -- хрен помрем! -- кричал громко, фальцетом, сам себя не
слыша.
Сема Прахов, поняв это, испугался еще больше и, впрягшись в широкую
лямку из обмотки, тащил тяжелое корыто и, тоже, не слыша себя, твердил:
-- Скорея, миленькия, скорея!..
Лодку спрятали у самой воды, в обгрызанном козами или ободранном и
перебитом пулями, летошнем тальнике, заранее подсмотренном Лешкой. Залегли,
отдышались. Прикрывая полою телогрейки фонарик, Лешка погрузил в нос лодки
противогазную сумку с десятком гранат и запасными дисками для автомата, туда
же сунул мятую алюминиевую баклажку с водкой, рюкзачок с харчишками, долго
пристраивал планшет и буссоль. Пристроил, прикрыл военное добро снятой с
себя телогрейкой. Глядя на набросанные бухтиной на дно челна провода с
грузилами, подумал, подумал и разулся. Еще подумал и расстегнул ремень на
штанах, но сами штаны не снял. Эти приготовления вовсе растревожили Сему
Прахова:
-- Скорея, миленькия, скорея! -- почти бессознательно твердил он.
Лешка решительно поставил запасную катушку с проводом на середину
корыта и прислонил к ней заботливо завернутый в холщовый мешок да в старую
шинельку телефонный аппарат с заранее к нему привязанным заземлителем. Сема
Прахов соединил Лешкин провод с катушкой, которая оставалась на берегу.
-- Я сделал все. Проверь. Можно уж... -- Сема Прахов устал ждать,
извелся. Лешка ничего не проверял, он присел на нос лодки и зорко следил за
тем, как идет переправа, -- ему в пекло нельзя. Ему надо туда, где потемней,
где потише -- корыто-то по бурному водоему плавать неспособно, по реке же,
растревоженно мечущейся от взрывов и пуль, посудине этой и вовсе плавать не
назначено. Ей в заглушье старицы полагалось существовать, в кислой,
неподвижно-парной воде плавать.
Стрелковые части, начавшие переправу сразу же, как только открылась
артподготовка, получили некоторое преимущество -- немцы уже привыкли к тому,
что, начав валить по ним изо всех орудий, русские молотить будут уж никак не
меньше часа, и когда спохватились, передовые отряды, форсирующие реку,
достигли правобережного острова.
И если бы...
Если бы тут были части, хорошо подготовленные к переправе, умеющие
плавать, снабженные хоть какими-то плавсредствами, они бы не только острова,
но и берега достигли в боевом виде и сразу же ринулись бы через протоку на
берег. Но на заречный остров попали люди, уже нахлебавшиеся воды, почти
сплошь утопившие оружие и боеприпасы, умеющие плавать выдержали схватку в
воде пострашнее самого боя с теми, кто не умел плавать и хватался за все и
за всех. Достигнув хоть какой-то суши, опоры под ногами, пережившие панику
люди вцепились в землю и не могли их с места сдвинуть никакие слова, никакая
сила. Над берегом звенел командирский мат, на острове горели кусты, загодя
облитые с самолетов горючей смесью, мечущихся в пламени людей расстреливали
из пулеметов, глушили минами, река все густела и густела от черной каши из
людей, все яростней хлестали орудия, глуша немцев, не давая им поднять
головы. Но противник был хорошо закопан и укрыт, кроме того, уже через
какие-то
