Так, замерши, и
стоял он, ни о чем не думая, ничего не видя, кивая головой.
-- Эй, юноша! -- теребнул его за рукав тот, тощий, с седой паутиной на
лице, -- тебя как зовут?
-- Феликс. Феликс Боярчик, -- нехотя, почти невнятно отозвался Боярчик.
-- А меня Тимофеем Назаровичем. Фамилия моя Сабельни- ков. Такая вот
боевая фамилия. Давай-ка, брат по несчастью, железный Феликс, укладываться.
У вас давно это? -- поинтересовался он, дотронувшись холодными пальцами до
кивающей головы Боярчика.
-- Не помню. Кажется, с трибунала. Томили долго перед тем, как расстрел
заменить штрафной.
-- Да, да, это они любят. Это у них называется "нервоз пощекотать".
Очень они юмор обожают.
Пробовали в две лопаты попеременке добыть одну нору для двоих. Но скоро
Тимофей Назарович развел руками, и, пока Феликс углублялся в яр, напарник
его рассказал о себе.
Главный хирург армейского прифронтового госпиталя, человек, взросший в
семье потомственных медиков, Тимофей Назарович Сабельников как-то не очень
вникал в ход текущих будней, все убыстряющих свой ход, и по ходу этому все
чаще и стремительней меняющих цвет так, что к началу войны из
революционно-алых они оделялись уже серо-буро-малино- выми, если не черными.
Перед ним мелькало, в основном, два цвета: белый -- больничный, да алый --
кровавый с улицы. Когда в госпиталь привезли, в одиночную палату забросили
растелешенного человека, он не вслушивался в информацию, не вникал, что за
раненый перед ним, он смотрел на рану и видел, что она смертельна. Однако
человек еще жив, и можно попытаться спасти его. Начальник госпиталя,
замполит, неизвестно зачем и для чего существующий при этом госпитале, где,
как и во всех больницах и госпиталях, не хватало санитаров, сестер, нянек и
другого рабочего люду, -- внушали главному хирургу, что он берет на себя
слишком большую ответственность, рискует собой, да это бы ладно -- на войне
все рискуют, он рискует репутацией полевого орденоносного госпиталя.
Непонятливому хирургу, наконец, разъяснили: раненый -- командующий армией,
как раз той армией, которой и принадлежит госпиталь, лучше бы его, раненого,
от греха подальше, отправить на санитарном самолете в тыловой госпиталь, где
не сравнить операционные условия с полевыми, -- там все же профессура,
анестезия, догляд...
-- Но он же умрет дорогой, тем более в самолете...
-- Возможно, возможно. На войне каждый день умирают, и не одни только
солдаты...
-- Но есть надежда. Маленькая, правда... нельзя терять времени... никак
нельзя.
-- Вы берете на себя ответственность...
Вопрос -- не вопрос, наставление -- не наставление, скорее -- отеческим
тоном произнесенное дружеское внушение.
-- Беру, беру...
Командующий армией, довольно еще молодой для его должности человек,
испустил дух на операционном столе. Начальник госпиталя, замполит и еще
какие-то люди, зачем-то и для чего-то приставленные к госпиталю, умело
устранились от ответственности. Сабельникова судили моментальным, летучим
трибуналом, взяли под ружье. Тот же замполит, справный телом и чистый душой,
в два голоса с начальником госпиталя сочувственно сказали:
-- "Мы ли вам не говорили? Мы ли вас не предупрежда- ли?.." -- и на
прощанье велели на дорогу снарядить доктору рюкзак, в который сунули две
булки хлеба, консервы, бинты, йод.
-- И эту вот клеенку, -- расстилая в земляной норе исподом кверху
новую, но уже загрязнившуюся клеенку, произнес Тимофей Назарович. Они легли
рядом, прижавшись боком друг к другу. Боярчик пробовал себя и доктора укрыть
своей телогрейкой, ничего из этой затеи не получалось.
Штрафная рота рассредоточилась вдоль берега, окопалась, замолкла.
Слышнее сделалось реку, где ухали одиночный и несколько взрывов сразу,
раздавались крики. После взрыва что-то шлепалось и шлепалось на берег, река,
с ночи растревоженная, никак она не могла успокоиться, морщась, хлюпалась,
поблескивала на отмелях, жевала берег, причмокивая. Туманом, все более
густеющим, осаживало на избитую землю плацдарма серо-желтую муть, гасило
цвета и запахи битвы, точнее, бойни, произошедшей на клочке истерзанной
русской земли,
