где почти тысячу лет назад свершилось великое действо --
крещение народа.
Тимофей Назарович привык в своем госпитале не есть и не спать, только
работать, людей спасать, разговаривать с ними, успокаивать и утешать их
говорком со спотычками от сбиваемого нездоровым сердцем дыхания и почти
незаметной картавостью.
Еду и оружие штрафникам не выдавали. Еще вечером, за рекой бросили в
котелок на двоих два черпака жидкой картошки, перевитой сивыми нитками
заморской консервы, кирпич хлеба, тоже на двоих, сунули, на этом все
снабженческие действия и кончились. Оружие-то, конечно, выдадут, может быть,
как харчи -- на двоих одну винтовку и по одной обойме патронов на брата, да
и пошлют под огонь, чтобы выявить огневые средства противника. Но вот насчет
пожрать... Феликсу не хотелось болтать, тем более рассказывать о себе, спать
ему хотелось. Напряжение от переправы схлынуло. Землю копал, выдохся -- это
тебе не картинки в клубе рисовать, это фронт, война.
Тимофей Назарович ни с того, ни с сего заговорил вдруг о пташках,
издырявивших берег реки, толковал, что ближние их родственницы --
ласточки-белобрюшки -- и вовсе из грязи строят свои подвесные домики, лепят
их на строениях, ища от хищников соседства с человеком. Кто знает, чего и
сколько переняли они у человека, пора бы и человеку перенять у пташек умение
строить жилье из грязи и оставаться при этом чистым, веселым и дружелюбным.
Феликс слушал говорок доктора, и виделись ему серые пятна отопревших от пара
гнездышек над входом вонючей бердской казармы. Уже месяц, может, и больше,
как улетели птички из Сибири, недавно улетели они и отсюдова...
-- Улетели вот птички-невелички в теплые края, до стрельбы, до битвы
успели. Жизнь их похожа на веселое развлечение: кружатся над рекою от зари,
ловят в воздухе мошек, хватают капельки с поверхности реки. Э-эх, кабы нам
их крылья, да бескорыстие, да свободу -- чтоб летать повыше, чтоб зениткой
не достали...
"Птички вы, птички-невелички, как радостно знать, что и после нас вы
останетесь, и после нас продолжится жизнь, да не такая, какую мы творим..."
-- Я из рогатки с братанами береговушек сшибал, на реке Ляле... --
вслух или уже во сне покаялся Феликс.
Кто-то сильно дергал Феликса за ногу, невежливо волочил из норки.
Феликс проморгался на свету и увидел в устье береговой дырки какого-то
командира с погонами.
-- Эй, деляга! -- вытряхивал из земли Феликса командир. -- А где
второй? Говорун-то, напарник-то?
-- Тут был, -- сказал Феликс, оглядывая обогретую норку, волоча из
которой солдатика, командир стянул к ногам и клеенку. Феликс пошарил вокруг
руками: -- Тут был.
-- Затвердил, е-на мать, тут был, тут был. Он к фрицам умотал?! --
спросил и одновременно утвердил командир.
-- Тимофей Назарович не может к немцам. Сщас! -- Феликс сунулся в
норку, выскреб из изголовья рюкзачок Сабельникова, заглянул в него -- ни
бинтов, ни йода, ни санитарной сумки там не было. -- Раненым он пошел
помогать.
-- К-каким раненым? Наши еще в бою не были.
-- Для него все наши.
-- К-как это? Он сектант, што ли?
-- Доктор он.
-- А-а, -- протянул командир. -- Есть тут всякие, да отчего- то не
идут...
-- Тимофей Назарович не всякий.
-- Ты давно его знаешь?
-- Второй день.
-- Так какого ж голову мне морочишь? К немцам он умотал.
Феликс кивал головой, командир думал, что солдатик соглашался с ним. Да
и зачем разубеждать человека, который себе-то не каждый день верит. Командир
погрозил ему пальцем, поматерился и ушел. Солдатик залез обратно в норку,
съежился в ней -- одному холоднее, но малость угрелся, забывшись сном или
тянучей, вязкой дремой, да снова его задергали, затеребили за ногу. Не
хотелось шевелиться, не хотелось вылезать из гнездышка, в устье которого
желто струился свет, кем-то или чем-то притемненный. Феликс подбирал ноги,
утягивался поглубже в норку. Тащили, не отступались. Феликс вперед ногами
выполз из земляного гнезда и увидел Тимофея Назаровича. Тощий, в остро
обозначившихся костях, он сидел в голубых трикотажных кальсонах и грелся на
когда-то взошедшем
