солнышке. Гимнастерка, галифе и два носовых платочка
сохли, расстеленные на камнях.
-- Вас же убьют. Маячите.
-- Не убьют, не убьют. Супротивник сегодня не воюет. Выдохся. Спит.
Боеприпасы подвозит... Очень много, знаете ли, раненых... По оврагам
расползлись, умирают...
-- Известно, раз бой был... Вас тут командир искал, грозился... к
немцам, говорит, умотал.
-- К немцам? Вот дурак!
Посидели, помолчали. Тимофей Назарович вынул из медицинской сумочки два
сухаря, один подал Феликсу, с другим подсунулся к воде, разгреб ладонями
грязно-багровую пену, размачивая сухарь, пояснил, что взял их в вещмешке
убитого солдата.
-- Мертвый чище живого, -- сказал он и, глядя поверх воды, добавил: --
очень, очень много убитых и раненых. Со Сталинграда столько не видел...
Феликс отмачивал языком сухарь, сделанный из закального хлеба. Корочка
с сухаря сгрызлась податливо, но под корочкой был закаменелый слой -- зубам
не давался.
-- Феликс, я же не могу пойти к командиру в таком виде. Поищи ты его,
может, мне дадут бинтов, ваты, я подсушусь и...
Боярчик совался в каждую земляную дыру, спрашивал командира. Из каждой
норы на него по-звериному рычали, лаяли -- народ в этой части не расположен
был к дружеству. Не для того по беспощадным приговорам трибуналов сбили,
столкали вместе людей, чтоб они нежничали, рассироплива- лись, до первого и
скорей всего до последнего для многих боя.
Странный, пестрый народ штрафной роты был всем чужой. Боярчик, вечно
кем-то опекаемый, жалостью и вниманием всегда окруженный, чувствовал себя
здесь совсем потерянно. Пытался молиться, взывать к Богу, как учила тетка
Фекла Блажных. Бог услышал его, соединил на гибельном краю с Сабельниковым,
с Тимофеем Назаровичем. Скорей всего соединил ненадолго, скорей всего до
первого боя, в котором, Феликс точно знал, он непременно погибнет, потому
что жить не хочет.
Странные люди и вместе с ними странный, отдельно существующий мир --
открылись Феликсу. Большей частью офицеры, сведенные в штрафной батальон,
пополнили штрафную роту, смешались с солдатней и бывшими младшими
командирами -- о должностях и о работе их Боярчик даже не подозревал. Здесь
особняком держалась группа раскормленных, в комсоставское обмундирование
одетых армейских господ, иначе их не называли. Они увидели ни много ни мало
-- целый комплект нового обмундирования стрелковой дивизии. Тысяч десять
бойцов отправились на фронт в старом, бывшем в употреблении обмундировании,
полураздетые, полуразутые. Целая цепочка жуликов образовалась в тылу,
работала она нагло, безнаказанно, отправляя из запасных полков маршевые
подразделения на рассеивание, развеивание, короче, на пополнение в
действующие части, уверяя, что там их ждут не дождутся и как надо
обмундируют.
Так оно и выходило: подваливали в места формировок боевые отряды
обношенных, в лоскутье одетых бойцов, тут, в действующих армиях, матерясь,
кляня порядки, их переодевали, проявляя находчивость, как-то вывертывались
из положения. Жаловались, конечно, командиры соединений, докладные писали,
но все это в кутерьме отступления где-то затеривалось, заглухало, да и
потери в ту пору были так огромны, что хотя бы тряпья в тылу на всех
хватало. И тогда-то, во дни самых тяжких боев и горя людского, началось
повальное мухлевание, воровство, нашлись среди тыловиков герои, которые уже
решили: немец Москву возьмет, немец победит, и, пока не поздно, пока царит
неразбериха -- начинай расхватуху.
Расхватуха ширилась, набирала размах, и однажды под Москву прибыла из
Сибири и утопла в снегах одетая в летнее обмундирование, почти
небоеспособная дивизия. От нее наступления на врага требуют, она же лежит в
снегах, дух испускает, и не вперед, на Запад, но в Москву, на Восток идет
наступление обмороженных, больных, деморализованных людей.
Вновь назначенный командующий Западным фронтом Георгий Константинович
Жуков, мужик крутой, издерганный в боях, в латании горячих дыр и прорывов,
которые он все затыкал, до черноты уже не опаленный, изожженный фронтовыми
бедами, мотаясь по Подмосковью, наводя
