холоднющей Сибири, из Покровки какой-то, где, судя по всему, одни только
каторжанцы и арканники живут. Арканники -- это самые-самые страшенные
смертоубивцы, оне веревку-аркан на человека набросят, на лед, в темь его
уволокут, разденут догола и в прорубь спустят... Спаси и помилуй, Господи!
Что и за земля, что и за народ? Вот опять Бога всуе помянул. Часто Он тут
вспоминается. А эть коммунист, коммунист, будь я проклятой. Ну, да Мусенка
поблизости нету, и все вон потихоньку крестятся да шопчут божецкое. Ночью,
на воде кого звали-кликали? Мусенка? Партия, спаси! А-а! То-то и оно-то..."
Как только была дана связь из передового батальона, к речке пришел
полковник Бескапустин, за ночь покрывшийся колкой щетиной, не отчистившийся
еще от грязи, с глазами, провалившимися в черно темнеющие глазницы, толстые
губы доброго человека у него обметало красной сыпью.
-- Чего же не уплыл-то? -- упрекнул комполка Зарубина, тот слабо
отмахнулся, ровно сказав: -- "Что же вы-то не уплыли? Вам же в госпиталь
пора -- давно уж созрели".
Уточнили месторасположение батальона Щуся, данные разведки соседних
полков и сникли горестно командиры. Выходило: завоевали они, отбили у
противника около пяти километров берега в ширину и до километра в глубину.
Группа Щуся не в счет, она пока и знаку не должна подавать, где и сколько ее
есть. На сие территориальное завоевание потратили доблестные войска десятки
тысяч тонн боеприпасов, горючего, не считая урона в людях, -- их привыкли и
в сводках числить в последнюю очередь -- народу в России еще много, сори,
мори, истребляй его -- все шевелится. А ведь и на левом берегу от бомбежек,
артиллерийских снарядов и минометов потери есть, и немалые. По грубым
подсчетам, потеряли при переправе тысяч двадцать убитыми, утонувшими,
ранеными. Потери и предполагались большие, но не такие все же ошеломляющие.
-- И это первый плацдарм на Великой реке. Какова же цена других будет?
-- выдохнул Авдей Кондратьевич, потянув выгоревшую трубку. Она пусто
посипывала. Тут как тут возник Финифатьев, дал командиру полка махорки
набить трубку, принес котелок и две ложки. В похлебайке из рыбной мелочи
белели картошинки.
-- Вот те на! -- удивился полковник, -- и в самом деле солдат наш суп
из топора спроворил! Ты поешь, поешь горяченького, Алексан Васильевич, поешь
да и отправляйся в укрытие. Я ел, ел, не беспокойся. И непременно
эвакуируйся, непременно. Я думаю, днем нам тут дадут жару!..
-- Сегодня не жар, сегодня пар будет, жар с завтрашнего дня начнется,
-- уверенно объявил Зарубин, здоровым боком припав к котелку, и боясь
показаться жадным, все равно частил ложкой, черпал горяченькое от полынного
дыма горьковатое варево, впрочем, весьма и весьма наваристое и вкусное.
Лешка Шестаков выкатился из норки, справил нужду под насыпью яра,
пригреб за собою песком, вздумал умыться, притащился к воде и заметил, что
вся осока глядится розовеньким гребешком, в корнях буро-грязная, осклизлая.
Не сразу, но догадался: обсохла закровенелая вода. "Ах ты, ах ты!" --
выдохнул Лешка и пригоршнями побросал на лицо воды, колкой от холода,
утираясь подолом заголенной рубахи, оглядывал изгиб берега, до островка,
сделавшегося совсем плоским, низким: все на нем сшиблено, все выгорело.
Призраками бродили, наклонялись, что-то собирая по урезу воды солдатики
-- рыбу, щепки? Скорей всего и то, и другое. Снова померещилось что-то
знакомое в облике, фигуре ли близко бродившего солдата.
-- Феликс? Боярчик?
Солдат приостановился, вглядываясь в окликнувшего его человека.
-- Я. А вы кто?
Спустя небольшое время соседи-штрафники, Феликс Боярчик и Тимофей
Назарович Сабельников, были гостями войска, занявшего удобную оборону в
устье речки Черевинки.
Тимофей Назарович, приговаривая обычное, докторское: "Ну-с, ну-с,
молодой человек, посмотрим, что тут у нас?" -- перевязывал раненых,
вызнавших по солдатскому телеграфу, что именно сюда, к устью речки,
приходила санитарная лодка и, может быть, еще придет -- вот и скопились
здесь.
Осмотрев майора Зарубина и сказав, что опасного
