с Родионом. Плыло их, держась за телеграфный столб, человек шесть.
Кто постарше, поопытней, по возможности спокойно просили, нет, не просили,
умоляли:
-- Тихо, братцы! Тихо!..
Понятно, кричать, шебуршиться, шум издавать не надо, не надо лезть на
бревно, толкать друг дружку, отрывать oт столба. Всюду должен быть и бывает
старший. Они, эти старшие, владели собой, подгребали одной рукой, затем,
когда сделалось ближе к отемненному вспышками орудийных выстрелов
просекаемому берегу, когда появилась надежда, заработали, захрипели: "Греби!
Греби! Бра-атцы! Бра-атцы-ы!"
Родион и Ерофей тоже греблись, чтоб не подумали, что они прицепились за
бревно и плывут просто так, на дурика. Греблись из всех сил, и что-то
вспыхивало, стонало, просило: "Скорей! Скорей! Ско-о-оре-й!" -- Но и здесь,
в этой смертью сбитой кучке людей, объявились те, кто хотел жить больше
других, кто и раньше, должно быть, вел линию своей жизни не по законам
братства -- они брюхом наваливались на узенькое, до звона высохшее на
придорожном ветру, бревешко. Ерофей и Родион, за короткие минуты сделавшиеся
мудрыми и старыми, одергивали с бревна тех, кто норовил спасти только себя
-- ведь им, и Ерофею с Родионом, тоже хотелось туда, наверх, на бревно, и
оттого, что хотелось того, что делать нельзя, остервенясь до основания, до
такой ярости, какой в себе и не подозревали, мужики лупили, оглушали кулаком
впившихся в бревно паникеров. Булькая ртом, те уплывали куда-то, но
возникали, появлялись из тьмы другие пловцы, хлопались по воде, будто
подбитые утки крыльями, отпинывались, кусались, старались завладеть бревном.
Скорострельный пулемет, высоко где-то стоявший и полосовавший темноту,
оборвал светящуюся нитку, повреме- нил, ровно бы вдергивая нитку в ушко
иголки, коротко и точно хлестанул по плывущему столбу. Уже набравшиеся
опыта, Ерофей и Родион погрузились в воду, но рук от бревна не отпустили.
Выбросились разом, хватанули воздуху, ненасытно дыша во вновь прянувшем
свете, подивились своей везучести -- почти всех пловцов с бревна счистило.
Между делом смахнув пловцов с бревна, пулемет снова занялся основной
работой, сек горящую темноту, сплетая огненные нити с том клубом огня,
который шевелился в ночи на далеком берегу, ворочался, плескался ошметками
белого пламени.
Миновав главную полосу смерти, которая не то чтобы отчеркнута, она
определена солдатским навыком, тем звериным чутьем, что еще не угас в
человеке и пробуждается в нем в гибельные минуты, уговаривая вновь из воды
возникающих людей: "Не лезьте! Не лезьте! Не надо! Нельзя!" -- греблись
еле-еле -- все силы истрачены. Когда коснулись отерплыми ногами каменистого
дна, то не сразу и поверили, что под ними твердь, еще какое-то время
тащились на коленях, толкая бревешко, потом уж разжали пальцы и выпустили
его. Кто посильней, подхватил ближнего, совсем ослабевшего собрата по
несчастью. Покалывая живой щетиной одряблую от воды кожу на щеке Родиона,
Ероха и какой-то дядек подхватили, замкнули его руки на шеях -- зачтется
такая милость, верили и спасенный и спасаемые.
-- Держись, браток, держись... Кому сгореть, тот не утонет. -- Кучей
свалились на берег, но качалась под ними земля, пылала, бурлила, шипела от
горючего металла, исходила стонами и криками бескрайняя и безбрежная река.
Стыдясь тайного чувства, Ерофей и Родион, случайные товарищи, -- ликовали:
они-то здесь! Они-то на суше. Они прошли сквозь смерть и ад... они жить
будут...
Ерофей разжал пальцы и обнаружил в руке что-то мягкое, напитанное водой
и кровью, сразу -- вот какой он сделался догадливый! -- сразу уразумел --
это кровь из-под ногтей. Его кровь, тряпки же от гимнастерок тех... И вот
ведь какой он добрый сделался! Не было в нем ни зла, ни ненависти, но и
сочувствия тоже не было -- одна облегчающая слабость. А ногти, они отрастут,
руки поцарапанные, в занозах и порезах -- заживут. Расслабились солдаты,
горячее текло из тела, прямо в штаны текло, и так текло, текло, казалось,
конца этому не будет.
-- Долго теперь пить не захочется...
-- Браток. Брато-о-о-к! -- тряс кто-то за
