с той и с другой стороны
заминирован. Их обнаружил, как это ни странно предположить, не немец, не
фриц, а русский иван. На утре он залез в густой бурьян оправиться, тут на
него кухня и наехала, фельдфебель -- дурак, стрельбу открыл, и его русские
убили. Повара же русский иван, взметнувшись из бурьяна, стащил с повозки,
свалил на землю и в плен взял. Его же, повара, русские воины заставили кашу
есть -- не отравлена ли. Затем ели кашу русские солдаты, пили чай с сахаром
господа советские офицеры. Все получилось очень разумно: немецкий повар
теперь для пленных кашу варит.
Никого не потревожив, не разбудив, Макс Куземпель и Гольбах миновали
охранение, переползли через русский, затем и через немецкий передний край.
Очутившись в глубине аккуратной, но крепко дрыхнувшей немецкой обороны,
беглецы уяснили, что повар, жирующий в плену, не просто веселый человек, но
и везучий малый, он им не анекдоты рассказывал, наставление давал. И
вляпались-то они опять же на кухне -- хотели поживиться съестным, чтоб
следовать дальше на запад, но зевающий повар, растапливая полевую кухню, был
самый бдительный на этот час войны среди всех воинов, бьющихся насмерть друг
с дружкой. Приняв беглецов за партизан, бесстрашный повар выхватил с
деревянного передка кухни карабин, стоящий на предохранителе, и, дрожа от
страха или холода, скомандовал: "Хенде хох!" -- и под ружьем повел пленных
по лесу в штаб. Никакие посещения штабов не входили в расчет Гольбаха и
Куземпеля, путь их лежал до горного Граца, где в высохшем лесном колодце, в
двух запаянных ящиках из-под патронов лежало у них кое-что, прихваченное еще
в Польше, -- там они подчистую вырезали семью местного часовщика и, забрав
золото и часы, сожгли вместе с трупами мастерскую, хранилища-кладовые,
прилегающие постройки, не оставив за собою и малого следочка.
После блистательной победы над Польшей они, как герои войны, удостоены
были не только наград и почестей, но и отдыха в санатории Граца, куда прежде
доступ был только немецкой аристократии. Фюрер ценил всех людей по их
деловым качествам и храброго солдата любил не менее умного генерала. Военный
его пролетариат не должен был ведать никаких сословий, правда, умные люди и
тогда пророчили, что эта игра в братишку утомит скоро и самого фюрера и его
приближенных, всяк будет знать свое место: кухарка -- кухню, свинарь --
свинарню, мыловар -- мыловарню, солдат -- окопы.
Макс Куземпель, отдыхая в горах Граца, посещал знаменитые пещеры, гулял
по пронумерованным тропинкам, вдалбливал Гольбаху в его, тогда уже начавшую
облезать, голову, что надо надеяться только на себя, иногда, уж при самой
крайней нужде, -- на Бога, хватит ему пить, хватит угнетать курортные
бардаки, надо думать и не только думать, но и спасаться. Свою долю и долю
многих верных воинов фюрера Макс Куземпель знал наперед: появится он на
пороге родного дома, израненный, разбитый, никому не нужный, родители его --
мыловары -- дадут ему помыться, поесть, переночевать одну ночь позволят,
затем отдадут ему сберкнижку, куда полностью до пфеннинга записаны все
деньги, посланные им с фронта, и выпроводят за порог с наставлениями: они не
намерены отвечать за его нацистские увлечения.
"Гольбах, давай кончать этого героя. Нам нельзя здесь задерживаться.
Нам надо спешить в Грац", -- бормотал по-русски Куземпель, быстро бормотал,
неразборчиво, как научились они переговариваться в плену. "Макс! -- отвечал
ему Гольбах, воротя небритое и немытое рыло в сторону. -- Я не смогу
задушить этого жалкого ублюдка. Какого-нибудь хера, как русские говорят, с
широкими лампасами, -- с большим бы удовольствием придавил, а этого не могу.
На мне много крови, Макс, кровь меня давит".-- "Гольбах, ебит... ебиттвою
мать, по-русскому тебе говорю, нас помучают проверкой и снова заставят
воевать... У Гитлера больше некому воевать. Нас, нас, кретинов, заставят! Ты
меня понял, хьер моржьовый?.."
И заставили. И воюют. Гольбах -- хьер моржьовый -- совсем осатанел от
войны, орет что попало, трясется как припадочный, кровь проливает, вшей на
загривке плодит, грязь и лишения терпит вместо того, чтобы пить лечебную
