от Гольбаха не отставал. Сейчас русские начнут благословение и
сделают такую шлифовку передовой противника, что, как это они опять же
слышали от советских строителей коммунизма, вкалывающих вместе с военно-
пленными: "Будет всем врагам полный бездец"!
x x x
Так Феликс Боярчик нежданно-негаданно угодил в плен, хотя изо всей силы
хотел умереть. Произошло еще одно противоречие жизни, еще одна опечатка
судьбы: кто хотел жить -- остался есть траву, как глаголят немцы про убитых,
впаялся в землю, заполненную по щелям рыжей пылью и совсем уж рахитными,
испуганно подрагивающими, серенькими растениями тысячелистника да полыни. А
он, Боярчик, жив и даже не поцарапан. Побаливает колено -- это когда его
немецкий пулеметчик фуганул через себя, он в окопе ударился о железный ящик
из-под пулеметных лент.
Одним из первых, как и ожидал Феликс, погиб Тимофей Назарович
Сабельников. Они, Сабельников и Боярчик, наладились было на берегу открыть
медпункт, но какой-то чин, прикрывший погоны плащ-палаткой, лаясь, что
портовый грузчик, налетел на них, погнал их в атаку, без них, орал он, есть
кому позаботиться об искупивших вину кровью. Феликс помнил еще, что подавал
руку Тимофею Назаровичу, выдергивая его наверх из-под яра. Доктор бежать
быстро не мог, ронял винтовку, задыхаясь, просил: "Погодите! Погодите! Не
бросайте меня..." -- потом, будто на острое стеколко наступив, тонко,
по-детски ойкнул, уронил винтовку, так неуклюже и лишне выглядевшую в его
костлявых, длиннопалых руках. "0-ой, мамочки! -- успел еще выдохнуть. --
Зачем это?.."
На Боярчика, пробующего стащить доктора под осыпь яра, налетели два
мордоворота, яростно матерясь, пинками погнали его вперед.
Тот день на плацдарме был какой-то чересчур тревожный, наполненный
худыми ожиданиями и предчувствиями. Внутренне сопротивляясь, отгоняя
наваждение, фронтовик верил предчувствиям и одновременно страшился их,
пытаясь занять себя трепотней, рукомеслом, всяким разнодельем. Казалось бы,
на плацдарме одно лишь осталось солдату -- ждать боя и смерти, ан нет, там и
сям, снявши амуницию, солдаты гнали из нее, давили осыпную, тело сжигающую
тварь. Уютно ж вестись и жить этой паршивой скотине в старом,
чиненом-перечиненом барахлишке, потому как летняя амуниция получена весной,
шел уже октябрь месяц, к празднику революции, к седьмому ноября, значит,
вот-вот получать новое, уже зимнее обмундирование. Если доживешь, конечно,
до праздника-то.
Интересно знать, как оно у немца -- тоже к Первому мая -- празднику
солидарности трудящихся, выдается летнее обмундирование, зимнее -- к
великому Октябрю иль к Рождеству? Пожалуй, что до Рождества фриц вымерзнет
-- российская зима свои законы пишет, никакой ей Гитлер не указ.
Щусь давно уже усвоил закон жизни, последовательный и никем не
отменимый, -- военный человек на войне не только воюет, выполняет, так
сказать, свое назначение, он здесь живет. Работает и живет. Конечно же,
жизнь на передовой и жизнью можно назвать лишь с натяжкой, искажая всякий
здравый смысл, но это все равно жизнь, временная, убогая, для нормального
человека неприемлемая, нормальный человек называет ее словом обтекаемым,
затуманивающим истинный смысл, -- существование.
Но какую же изворотливость, какую цепкость ума, настойчивость надо
употребить для того, чтобы человек существовал в качестве военной единицы на
войне, веря, что это временное существование, как недуг, вполне преодолимое,
если, конечно, оставаться человеком в нечеловеческих условиях. В пехоте,
топчущей пыль, в этом всегда кучно сбитом скопище появились сапожники,
шорники, портные, парикмахеры, скорняки, спецы по производству самогонки,
копченого сала и рыбы, прачечных дел мастера, архитекторы неслыханного
толка, способные конструировать не палаты каменные, а ячейки, блиндажи,
наблюдательные пункты из подручного материала, допустим, из того же кизяка,
глины, песка, кустов, бурьяна, излаживать пусть и непрочные, но от осколков,
дождя и снега способные тебя сохранить перекрытия. На фронте возник даже
древний гробовщик, но за ненадобностью
