в киверах, в пышных шляпах, в цветных панталонах, в
шелковых мушкетерских сорочках с кружевными рукавами и с жабо на шее. Но не
странно ли видеть существо с человеческим обличьем, валяющееся на земле в
убогом прикрытии, в военной хламиде цвета той же земли, точнее, по рту
ложка, по Еремке шапка, по этой войне и одежка. Нищие духом неизбежно должны
были обрядить паству в нищенскую лопотину, шли, шли, шли, думали, думали,
думали, изобретали, изобретали, изобретали, готовили, готовили, готовили,
пряли, пряли, пряли, кроили, кроили, кроили, шили, шили, шили -- и вышла
рубаха почему-то без кармана, совершенно необходимого солдату, и сам солдат
на передовой, в боевой обстановке спарывает налокотник, прорезает на груди
рубахи щель, вшивает мешочек из лоскута, отрезанного от портянки, -- и без
того безобразная, цвета жухлой травы или прелого назьма рубаха делалась еще
безобразней, быстро пропадала на локтях без налокотников, кто зашьет рваный
рукав, кто так, с торчащими из рубахи костьми и воюет.
Но самое распаскудное, самое к носке непригодное, зато в изготовлении
легкое -- это галифе, пилотка и обмотки. Про обмотки, узнав, что их придумал
какой-то австрияк, все тот же воин Алеха Булдаков говорил, что как только
дойдет до Австрии, доберется до нее, найдет могилу того изобретателя и в
знак благодарности накладет на нее большую кучу! Еще большую кучу надо
класть на творца галифе. Шьют штаны с каким-то матерчатым флюсом, и флюс
этот затем только и надобен, чтобы пыль собирать, чтоб вши в этом
ответвлении удобно было скапливаться для массового наступления. А пилотка?
Головной убор уже через неделю превращается в капустный лист! И это вот тоже
заграничное изделие да на русскую-то голову!
Томимый какой-то смутой, думая о чем угодно, чтобы только отвлечься от
нарастающей тревоги, капитан Щусь мотался по ходам сообщения, неряшливо,
мелко отрытым между оврагами, водомоинами и просто земными обнаженными
трещинами, в изломе, в профиле совершенно похожими друг на друга. На солдат
не рыкал, не придирался к своим командирам -- лопат переправили мало,
переломали их, бьясь в твердой глине, -- лопата на фронт пошла хилая, шейки
тонкие, ломкие, полотна, что картонки, снашиваются на непрерывной работе
моментально. Кроме того, люди вторые сутки почти не евши, и что-то не
слышно, не видно кормильцев с левого берега, столкнули, сбросили в воду
бойцов -- и с плеч долой.
Еще когда было оперативное совещание в штабе полка и до
исполнителей-командиров в деталях доводился план операции, капитан Щусь,
которому поручалась особо ответственная задача, с холодком, скользящим по
сердцу, подумал: даже если благополучно переправится, непременно попадет
вместе со своей группой в переплет, очень уж складно, очень ладно все было
распланировано штабниками на бумаге, а когда на бумаге хорошо, на деле, как
правило, получается шибко худо. От партизанской бригады ни слуху ни духу, о
десанте также ничего не слышно. Голодные солдаты, довольные уже тем, что
остались живы во время переправы, пока не реагируют громко на всякие дрязги
и бескормицу, но солдатские чувства отчетливы. Не пройдет и еще одной ночи,
как по оврагам и окопам пойдет-покатится: "Где та гребаная бригада, что
должна нас поддержать и накормить? Где тот десант, где сталинские соколы,
мать бы их расперемать?!" -- все уже давно знают и про партизан, и про
десант, хотя знать об этом неоткуда вроде бы. Однако о том, что партизаны
должны батальон накормить, -- никакого постановления тоже не было -- это уж
солдатская фантазия!
К вечеру, когда захмурело небо, поднялся ветер и высоко всплыла над
берегом и рекой рыжая пыль, ждали разведчиков от партизан -- самое им,
хорошо знающим местность, время подскочить к войску, связаться с ним и
согласовать совместные действия. Но вместо этого километрах в двадцати от
плацдарма всполохами замелькало, громом загрохотало отемнелое пространство,
и Щусь понял -- упреждая удар с тыла, немцы начали ликвидацию партизанской
бригады, предварительно, конечно же, ее обложив в каком-нибудь дремучем, по
здешним понятиям, лесу.
Недаром же,
