всполохи которых сгущали, ломали, собирали в клубок отвесные струи дождя.
Зябко и сыро в этом проклятом месте.
Скрипнул клапан телефона.
-- Слушаю вас, товарищ капитан. Что-то случилось?
-- Ранен Рындин. Николай. Тяжело, опасно ранен. У тебя, я слышал,
спрятана лодчонка.
-- Да какая там лодчонка, товарищ капитан, звание одно.
-- Все равно, по сравнению с бревнами -- транспорт. Попросись у
Зарубина, скажи, моя это личная просьба.
-- Е-эсть. Я, конешно, попробую.
-- Пробуй давай, пробуй.
Колю Рындина на берег перло целое отделение на прогибающихся жердях, к
которым была привязана где-то солдатами раздобытая немецкая плащ-палатка.
Ночь от дождя совсем загустела, носильщики спотыкались в оврагах, падали,
вываливая раненого и снова водворяли его меж жердей на рвущуюся
плащ-палатку. Коля Рындин терпел, лишь мычанием выдавая свою боль.
В отблеске воды замаячила, наконец, долговязая, сразу узнаваемая
фигура, державшая на плече конец жерди.
-- Ашот! -- воскликнул Шестаков. -- Васконян?
-- Это ты, Шестаков?
По голосу было ясно -- Васконян рад тому, что однополчанин его жив.
Командуя загрузкой и все время опасаясь, как бы немецкий пулемет не врезал
по ним, Лешка в то же время говорил бойцам-щусевцам, чтоб они дождались бы
рассвета здесь, на берегу, что ночь совсем уж глуха, стрельба идет
беспрерывная, что провод из батальона проложен местами по "территории"
противника и можно нарваться так, что ноги не унесешь, кроме того, сойти в
ручей по вымоинам и отрогам оврагов дело плевое, но вот угодить обратно в
свой ход -- весьма и весьма хитро -- все овраги и водомоины с рыла схожи.
Васконян, пока грузил раненого в лодку, нашаривал на корме деловитого
Лешку, говорил что-то из темноты, забрел в ботинках в воду, отпихивая
посудину, наклонился, всунул великаний нос за борт.
-- Ну, Никовай, дегжись... -- и стоял, маячил в воде, пока лодка не
отплыла, не затерялась на реке, дождем и теменью склеившейся берегами.
Ориентир был отменный -- не заблудишься за настороженно отделившимся, в
мироздании сгинувшим правым берегом реки, с выхлестом взлетали ракеты, ломко
рассыпающиеся в полосы дождя, они отсветами реяли над рекой и тонкими,
рвущимися концами нитей вились в воде. Огнями пересекаемая вдоль, поперек и
наискось, искрами трассирующих пуль сыплющая темнота, вдруг озаряющаяся
россыпью нарядных, цирковых шариков, медленно удалялась. Харкающий огнем,
точно норовящий еще более яркими вспышками загасить неуместные фейерверки на
противопо- ложном берегу, яростно взлаивал, ахал, катал громы во тьме берег
левый, посылая шипящие, урлюкающие в высоте снаряды и воющие мины. Коля
Рындин не шевелился, не разговаривал, вслушивался в шелест воды, хлопанье
весел, шипение снарядов, свист пуль, лишь один раз со стоном произнес:
-- Кака река-то широка! -- помолчал и для себя уж только молвил: --
Пожалуй что ширше Анисея будет.
Лешка ничего ему не ответил -- корыто совсем разбухло, водой набрякло,
и движение его было неходко, требовалось грести и грести -- раненый
подмокнет, челн, этот гроб с музыкой, сделается еще тяжелей, да и то вон
шлепаешь веслами, шлепаешь, и никакого ходу.
С плацдарма, будто играя, какой-то дежурный обормот из фрицев пустил
над рекой светящуюся ракету и, обрезанная спереди и сзади, она легкой
кометой пронеслась над лодкой, чиркнув по воде ниткой охвостья, с треском
рассыпалась, озарив на мгновение левый берег.
-- Недалеко, Коля, уже недалеко, -- одышливо произнес Лешка и какое-то
время не гребся, позволив себе маленькую передышку.
-- Ты че, Шестаков? Тебя не убило? -- встревожился раненый.
Лешка погромче плеснул веслом, и Коля Рындин успокоился.
Пристав к берегу, Лешка долго искал медпункт, на всякий случай
выкрикивая: "Свой я! Свой! Раненого приплавил...", -- а то эти
обормоты-заградотрядчики, чего доброго, рубанут спросонья. Недоверчиво
осветив фонариком лодку и раненого, левобережные вояки проводили Лешку к
палатке медпункта, наполовину врытой в камни. Там дежурила Фая. Сперва она
направила на Лешку
