пистолет, спросив, кто идет, -- видать, жирующие на
берегу вояки досаждали ей. Неля вместе с лодкой уехала на ремонт -- пробило
судно пулями, потому никто к речке Черевинке и не плавает, раненых в
медпункте нету, оставить же медпункт она не может, потому как сволочи эти,
тыловые вояки, все из медпункта и прежде всего спирт воруют, даже и палатку
могут унести, променять на самогонку.
Фая дала Лешке кусок хлеба и нерешительно предложила дохлебать остатки
супа в котелке. Когда Лешка, споро работая ложкой, сказал, чтобы Фая дала и
раненому кусочек хлеба да глоточек спирта, она все это сделала и предложила
Лешке поднять раненого и перенести до утра в палатку -- в лодке вода.
Лодочник сказал ей, что так поступать он не имеет права, до рассвета ему
надо доставить раненого куда следует и переплыть обратно во что бы то ни
стало. Иначе, когда ободняет, его расстреляют на реке вместе с его аховым
плавсредством.
Сколько будет жить Лешка Шестаков на свете, столько и будет помнить
путь -- от берега реки до медсанбата, расположенного, по заверению медсестры
Фаи, "совсем рядышком". Фая помогла Лешке проводить Колю Рындина к дороге,
но надолго оставлять медпункт не посмела, боясь за имущество, указала, куда
идти, заверила, что им непременно попадется машина. Она бы, может, и
попалась бы, но Лешка решил сократить дорогу, пойти напрямки, через
прибрежный лес. И лес, и дождь, в нем шелестящий, переваливали за полночь.
Было свежо, почти тихо, если не считать стрельбы с плацдарма и изредка в
темноте ответно бухающей пушки, совсем близко вдруг выбрасывающей сноп искр,
укушенно подпрыгивающей в на секунду ее озарявшей вспышке.
Раненый держался хорошо, почти бодро. Обхватив тугой ручищей шею
товарища, которому шея та с каждым шагом казалась все тоньше, -- прыгал и
прыгал, волоча ногу, задевая за высохшие дудки дедюлек, в темноте с треском
ломающиеся или застрявшие розеткой семенника в толсто напутанной перевязи,
волочились ворохом дудки, вехти травы. Из мокрых бинтов, из окровавленных
тряпок торчали шины -- неокоренные палки яблонок, выломанных в Черевинке.
Обломки цеплялись, вязли в зарослях черемушника, ивняка, нога попадала в
петлю кустарников, в спутанную траву. Лешка с ужасом замечал: палки яблонек
становятся все белее оттого, что с них обдирается кора, а тряпки грязнеют.
-- Ниче... ниче... Бог даст, скоро доберемся... -- схлебывая воздух,
точно кипяток с блюдца, успокаивал себя и оправдывал неловкости
сопровождающего Коля Рындин. Но пришла минута -- раненый взвыл, запросил
пить. Фая Христом-Богом молила не поддаваться на уговоры раненого и не
давать ему воды. Но раненый сам, как зверь, учуял воду: отмахнул Лешку,
прыгнул к блекло засветившейся луже, хряснулся на живот и, захлебываясь,
стал хватать жарким ртом грязную жижу, отплевывая со слюной кашу ряски. Они
пришли к старице -- догадался Лешка, -- может, к той самой, в коей он нашел
лодку. Где-то совсем близко должен быть приемный пункт санбата, надо лишь
обойти или по шейке перехвата перейти старицу, и они, считай, "дома".
-- Коля! Коля! Дружочек! Коля! Миленький! Дубина, ептвою мать! Нельзя
тебе воду, нельзя! -- кричал сопровождающий на раненого, пробуя оттащить его
от воды. Но смиренный в другое время Коля Рындин не слушался, хватал и
хватал ртом мокрую ряску, рыча, выжевывал из нее грязную слизь. -- Ты хочешь
сдохнуть, а? Хочешь? -- Лешка Шестаков матерился только в крайности, Коля
Рындин знал об этом еще по бердскому запасному полку, почитал за это
товарища, выделял его из ротной шпаны за верность, за покладистость
характера, отчего-то частой грусти подверженного. Коля полагал, что Лешка
тайно верует в какого-то северного деревянного бога. Уронив большое, жаром
пышущее лицо в прохладную ряску, Коля мычал, выдувал носом пузыри, не чавкал
уже по-кабаньи соблазнительную жижу, засоренную конскими волосьями, щепьем,
банками-склянками и всяким отходом, сладко, словно мамкину титьку, сосал
болотину.
Кругом густо стояли, жили, работали войска, а они, как никто на свете,
умеют обезображивать постойное место -- им здесь не вековать.
-- Ну,
