-- шпангоутах, проверил -- корыто
разваливалось, и все же перевалил через борт раненого, который подполз к
воде из-под яра и по-собачьи глядел в глаза Шестакова. Раненый замычал и
успокоенно скорчился на мокрых досках.
"Везуч ты, славянин, ох, везуч! -- усмехнулся Лешка и зашагнул в лодку.
-- Может, и мне потом повезет..."
-- Может, еды и бинтов приплавлю, -- крикнул от воды Лешка.
-- Себя приплавь! -- раздалось в ответ.
Связав обмоткой весла, чтобы можно было одной рукой грести, другой
вычерпывать воду, с раненым на борту, который от сознания, что теперь
спасен, сбросив напряженье, впал в беспамятство, Лешка украдкой отплыл от
берега и по мере удаления из-под укрытия высокого рыжего яра все ощутимей
чувствовал, как кровь отливала от лица и не на коже, под кожей щек нарастает
щетина, колясь изнутри. Выплыв из тени, за мутную полосу воды -- это с
острова, из протоки да с разбитого берега тащило ночным дождем грязь и муть,
одинокий пловец на челне сделал то, что веками делали одинокие пловцы:
-- Господи! -- едва слышно попросил. -- Господи! Если Ты есть -- помоги
мне! Нам помоги! -- поправился он, вспомнив про бедолагу раненого, упорно
памятуя, что Бог -- защитник всех страждущих... "А-а, про Бога вспомнил! --
злорадно укорил он себя. -- Все нынче о Нем вспомнили, все... Припекло! Сюда
бы вот атеистов-засранцев, на курсы переквалификации"...
Смутно уже проступал воюющий берег, расплывисто, безжизненно
просекаемый редкими вспышками. Над берегом взметнулась ракета, как бы
подышала вверху, косо пошла к земле и какое-то время еще билась в ею же
вырванном чернеющем лоскуте воды.
"Неужто мне ракету бросают? Мне путь указывают? Экой я персоной
сделался!" -- удивился Лешка и, увидев парящих над лодкой чаек, догадался,
что они, эти наглые птицы, ничего не страшащиеся, садятся на все, что плывет
по реке и расклевывают всплывших утопленников.
"Мама, моя мамочка! Один на реке, всеми брошенный... -- хотелось
пожалеть себя и всех при виде этих зловеще умолкших птиц, базарных и
прожорливых там, на Оби, в Шурышкарах. -- О-о, Шурышкары родные, мама
родимая! -- где-ка вы?.."
Весла чуть постукивали. Коротко, рывками, шлепая подавалась и
подавалась к левому берегу гнилая лодка. Над водой взрывами стали возникать
и лететь на пониз ошметки исходящего тумана, что-то сильно шлепнулось рядом.
Лешка вздрогнул: "Неужели рыба? Неужто не все еще поглушено... Не дай Бог,
человек!"
Из тумана все возникали и возникали молчаливые чайки. Одна совсем низко
зависла над лодкой, вертя головой, глупо глядела вниз, выбросила желтые
лапы, пробуя присесть на раненого. Лешка замахнулся, чайка так же незаметно,
как и появилась, отвалила, стерлась, будто во сне.
Слепая пулеметная очередь прошила предутреннюю сумеречь, ударившись в
камни и стволы ветел, рассыпалась за спиною. Казалось, продробили на стыке
рельсов колеса и поезд подняло вверх или уволокло по реке, в мягкий туман.
Немец просыпался, начинал работать.
Для острастки, не иначе, ударило орудие с левого берега, вяло, без
азарта, чуфыркнула за лесом "катюша", отчего-то одна, прососался в тучах
планирующий почтовик и, достигнув родного берега, плюхнувшись в смятый
бурьян полевого аэродрома, вдруг заливисто, зовуще проржал, будто конь в
росистых лугах.
Накоротко уснувшая война продолжалась. Здесь, на берегу, в самом пекле,
изнемогшая за день, она забывалась в больном сне и вот начинает очухиваться.
В тылах же враждующих армий шла и ночью напряженная работа мысли, рук,
моторов: подвозились снаряды, доставлялась почта, мины, бомбы, патроны,
хлеб, табак, горючее, обмундирование, лекарства.
Лешку уже ждали. Пеньком сидели на катушках со связью два солдата в
чистом обмундировании, в сапогах, третий, укрывшись шинелью, спал, свалясь в
камни. Здесь же в накинутой на плечи шинели стоял Понайотов, санинструктор
Сашка, ординарец майора Зарубина Ухватов с котелком в руке.
-- В лодке тяжелораненый, -- сказал санинструктору Лешка, и тот
метнулся к воде, таща через голову туго набитую сумку с крестом. -- Его
сперва в тепло надо, --
