возникший из дыма и пыли,
передразнил Булдаков Финифатьева, и показалось, сама его рожа, возбужденная,
грязная, когда-то успевшая из пухлой сделаться костлявой, исторгала угрюмую
усталость и взвинченность одновременно.
Одним глотком Леха выхлебнул полкотелка воды, остатки вылил на себя и,
всадив в гнездо пулемета полный диск, заорал, соря пеной с губ:
-- А-а-ат, курва! У бар бороды не бывает... -- и начал взбираться на
яр.
Все это время командир его жалостливо смотрел на своего бойца, как на
неразумного и болезного дитятю.
-- Леха! Сотона! Стой! Стой, я тебе говорю! -- Финифатьев сдернул
Булдакова за босую ногу вниз. -- Пущай без тебя воюют. А мы покурим. -- Леха
свалился, сел, почесался и уставился на Шестакова.
-- У-у-у, та-ба-чо-ок! -- промычал он и трудно сглотнул слюну, какое-то
время не решался протянуть щепоть к баночке, открытой Шестаковым, может, и
опасался просыпать табак -- у него заметно опухли и дрожали пальцы.
-- Табачок, Олеха, табачо-ок! -- Сам никогда не баловавшийся куревом,
Финифатьев все же понимал ценность этой отравы, пытался скрутить и скрутил
для друга своего цигарку, а скрутивши, и прикурил у Шорохова, зашелся кашлем
и, махая рукой, отгонял от себя дым. -- А шчоб вас язвило, мало вам мученья,
ишшо и от табаку и по табаку мучаетесь. -- Балаболя и поругиваясь,
Финифатьев раскопал под Лешкиной норой бугорок и вытащил из песка
сгармошенные кирзовые сапоги: -- На, -- кинул их Шестакову, -- ночесь
подобрал, прибило к берегу. -- Финифатьев довольнехонько хмыкал, глядя, как
Лешка обувается, и, овладев незаметно банкой с табаком, хозяйски
распоряжался провиантом, будто не Шестаков, а он промыслил его. -- Я как
знал, кто-нить утопит обутку, вот и подобрал, -- хвалил он себя. -- Подходят
ли по размеру-то? Подходят? Носи знай на здоровье, -- а сам в это время
таскал и таскал щепотью табачок из банки, потом поправлял диск в дымящемся
пулемете, колотя по нему ладонью и, довольный собою, ворковал, глядя на
умиротворенно дымящего табаком первого своего номера. -- Покури, покури,
Олеха, оно и лучше дело-то пойдет... скотина тягловая и та в отдыхе
нуждается, и солдат...
Старожилы роты -- уже и не земляки, уже родня, расслабились в окопчике.
Булдаков полулежал в мягком, растоптанном песке, на шуршащих гильзах, закрыв
глаза. Грудь его бугром вздымалась, из ноздри, из одной, из правой только,
валил дым. Наработался солдат, забылся, наслаждается. Финифатьев уважительно
смолк.
Лешка завинчивал крышку с остатками драгоценного табачка и снова
порадовался, что не намокла махра. -- "Ах, ты, немец-подлец! До чего же ты
аккуратный!" Шорохов дергал его за рубаху и шептал, шипел; "Заныкай! Раздашь
все!"
-- Банку-те спрячь! Спрячь! -- суетился и Финифатьев. -- На всех не
хватит. А Олехе на цигарочку, на закруточку-у!
-- Он и без табаку у пулемета звереет! -- заметил Шорохов.
-- Олеха о друзьях-товарищах убивается. За всех воюет. -- Финифатьеву
главное -- себя и первого номера сберечь и ублажить. Он и не отрицает,
наоборот, всегда утверждает, что второй номер должен во всем угождать
первому номеру, быть у него на подхвате.
-- Невдали, за речкой, возле села пальба была, -- негромко сообщил
Шорохов, когда пулеметчики, покурив, поднялись в свое узкое и глубокое
гнездо. -- Не щусевские ли олухи нарвались на немцев. Чует мое, лагерем
угнетенное, сердце неладное.
-- А Щусь? Щусь сейчас где? -- Лешка вперился в Шорохова.
-- На высоте с утра был, командовал. -- Шорохов устроился поудобней в
ровике, шевеля задом.приспустился в песок. -- Может, и откомандовался уж...
Давно к телефону не подходит. -- Шорохов, роняя телефонные трубки с головы,
елозил и елозил задом по дну окопчика, вбивая себя поглубже в песок, чтоб
теплее.
"А что если высоту немцы отбили, а ребята явятся туда?.."
Майор Зарубин лежал не в ячейке, а возле нее, на подстилке из полыни,
укрытый шинелью. Здесь его пригревало уже высоко взнявшимся сквозь дым и
пыль едва светящимся солнышком.
-- Сорвалось? -- глядя мимо, спросил или затвердил майор, Лешка не мог
понять.
-- Сорвалось.
-- Я
