таких, как ты, сторожишь? Мужик наш вологодскай,
да и всякий мужик, хлебушко и прокорм от веку в земле потом добыват. И не
может он терпеть всякую вшивоту, хлеб трудовой крадущую...
-- Ага, ясно. Ты, я слыхал, парторгом в колхозе был, придурком то ись,
-- уверенно заключил Шорохов.
-- А вы, товарищ майор, где по-немецкому-то? -- не желая продолжать
разговор с Шороховым, поинтересовался Финифатьев.
"А сержант-то с виду лишь простоват", -- перебарывая сонливое томление,
отметил Зарубин. Скоро должны на совещание собраться командиры, сил надо
набираться, не до беседы, и он коротко ответил сержанту, что старательно
учился в школе и в академии.
Сержант вознамерился продолжить беседу, но, заметив, что майор впал в
полудрему, окоротил себя. Майор слушал солдатскую болтовню не без
любопытства, ожидая, что же все-таки скажет Финифатьев Шорохову, но, будто
боясь кого спугнуть, его вполголоса позвали к телефону.
-- Товарищ майор! Товарищ майор! -- совали ему в руку телефонную
трубку. -- Возьмите скорее! Перехват. По-немецки говорят.
Майор лежа прислонил трубку к уху, но, слушая, начал приподниматься,
опираясь на руку.
-- В селе Великие Криницы, -- начал он переводить, -- взорван склад,
разгромлен гарнизон. Генерал фон Либих убит. Высота Сто взята. Село Великие
Криницы обойдено, завтра может быть взято. -- Зарубин бережно отдал трубку
и, глядя перед собой в земляную стену, произнес горячим ртом: -- Было бы...
позволил бы...
-- А есть, товарищ майор, малость есть! -- откликнулся понятливый
Булдаков. -- Эй, Шорохов, давай раскошеливайся!
Шорохов нехотя протянул здесь, в блиндаже, найденную флягу
обер-лейтенанта Болова.
Майор отер горло фляги ладонью, глотнул и ожженым ртом прерывисто
вытолкнул:
-- Так и быть должно, -- облизывая губы, говорил он. -- Мы сюда
переправлялись врага бить, но не ждать, когда он нас перебьет. -- И что-то
повело его на разговор, он добавил еще: -- Мы его растреплем в
конце-концов...
-- Жалко, -- протяжно вздохнул Финифатьев.
-- Кого жалко? Фон Либиха? -- ухмыльнулся Булдаков, сделавший
продолговатый глоток из фляги.
-- Насерю-ко я на фон Либиха твоево большую кучу! -- рассердился
Финифатьев. -- Мне деревню жалко.
Все примолкли. О деревне как-то никому и в голову не пришло подумать.
"Крепкие вояки немцы, -- перестав слушать солдат, чтобы отвлечься от
боли, терзающей его, размышлял майор Зарубин. -- Но авантюристы все же и,
как всякие авантюристы, склонны к хвастовству, следовательно, и к
беспечности, надеются на реку. А у нас зазнайство -- первая беда. Победы нам
даются лавиной крови. Дома еще воюем, а потери уже, небось, пять к одному...
Не от чего, не от чего пока нам чваниться. Народ наш трудовой по природе
своей скромен, и с достоинством надо служить ему, без гонора. Но и сам народ
сделался чересчур речист, многословен, часто и блудословен... -- майор
вспомнил Славутича, ощутил его рядом, поежился. Отгоняя от себя ощущение
холода, путаясь в паутине полусонных мыслей, тянул, плел нить молчаливых
рассуждений: -- Изо всех спекуляций самая доступная и оттого самая
распространенная -- спекуляция патриотизмом, бойчее всего распродается
любовь к родине -- во все времена товар этот нарасхват. И никому в голову не
приходит, что уже только одна замашка -- походя трепать имя родины,
употребление не к делу: "Я и Родина!" -- пагубна, от нее оказалось недалеко:
"Я и мир".
Пров Федорович Лахонин, помнится, что-то похвальное сказал однажды о
нем и при нем. Смутившись, но без рисовки Зарубин сказал; "Я, Пров, человек
обыкновенный. Родился в простой интеллигентной семье, хорошо учился в школе,
скорее -- прилежно. В военном училище был путним курсантом, но не примерным
-- мог надерзить начальству. Там вступил в партию, взносы платил аккуратно,
работу исполнял добросовестно. Неужели мы дошли до того, что исполнение
долга гражданина своей страны, проще сказать -- исполнение обязанностей --
сделалось уже доблестью?"
И вот тот давний разговор продолжился в полубредовой отстраненности.
"Любовь? Ну что
