и
санитарным инвентарем. Здесь изволил его навестить командир родного
артиллерийского полка Иван Харитонович Вяткин. Зарубин плотно прикрыл глаза,
чтобы не видеть этого мурлатого товарища с густоволосой, одеколоном воняющей
прической. На утре, облившись холодной водой после здорового сна, он
выпячивал бочкой круглящуюся грудь, на которой оттопыренно, точно у бабы,
болталась пара медалей.
Вяткин протяжно и выразительно кашлянул. Зарубин нехотя открыл глаза.
-- Здравия желаю, -- приподнял Вяткин пухлую большую руку к фуражке и
протянул ее для приветствия. Корпусом, да и лицом, и прической Иван
Харитонович Вяткин будто родной брат Авдею Кондратьевичу Бескапустину, тоже
полковнику, но только в звании они и роднились, в остальном же, прежде всего
в деле -- небо и земля.
Александр Васильевич не вынул руку из-под одеяла и не повернулся к
гостю. Вяткин сделал вид, мол, протянул руку затем, чтобы поправить постель
раненого собрата по войне.
-- Ну, как оно там? -- повременил, переступил, -- у нас?
-- У нас неважно. У вас, я вижу, лучше.
-- Х-ха! Шутник вы, Алексан Васильич! -- переходя на свойский тон,
хохотнул Вяткин.-- Что дела там аховые, по раненым, по потерям знаю. Почему
ты раненый на плацдарме сидел? Все геройствуешь? Ох, Алексан Васильевич!
Алексан Васильевич! -- отеческим, журящим тоном гудел командир полка.
Зарубин пристально взглянул на Вяткина. Тот не выдержал его взгляда.
-- Оттого, что замениться было некем.
-- А Понайотов что? Отсиживался? Не спешил на помощь?
-- Понайотов не умеет отсиживаться, и вы это прекрасно знаете.
-- Так что же он?
-- Вяткин! Уйдите из палатки, а? Уйдите!
-- Да я, как старший. Я пришел вас спросить, я всешки командир полка.
-- Вот именно всешки! Я вас презираю! Пре-зи-раю!
Ах, если б была сила и мог бы он взять полено, право же, гвозданул бы
по этой причесанной "под политику" пустой башке.
-- Ха-ха! Он презирает! Он презирает! Слова-то, слова-то все
старорежимные. Тебе бы в царской армии, среди дворянчиков...
-- Только чтобы не с такой мразью, как вы!
-- Ну, ты это... выбирай выражения! -- побагровел и затрясся Вяткин,
готовый и дальше сражаться за себя, но в палатку влетела, схватила за руку
мужа Анастасия Гавриловна и потащила его, бросив на ходу:
-- Извините, товарищ майор. Извините... -- выудив мужа из палатки,
оттащив его в глубь леса, она вдруг размахнулась и дала ему звонкую
оплеуху.-- Дур-рак! Чтобы сегодня же был в полку! Сейчас же! Вон! На нашей
машине. Зарубин в любимцах у командира корпуса ходит. Что если он напишет на
тебя докладную. Тебя ж... Да не напишет. Он гордый. И в полк к тебе он
больше не приедет. Некем тебе, дураку, закрываться станет. Пропадешь! Живи
смирно, не ерепенься. Понайотова не раздражай. Тот, чего доброго, пристрелит
тебя. Его дед или прадед у генерала Скобелева воевал... Потомственный боец.
А-а, тебе что Скобелев, что Кобелев... -- Подняв лицо на дрожащее сквозь
полуопавшие дубы солнце, Анастасия Гавриловна слизывала слезы с губ.
-- Ну, Тося! Ну, Тося! Ну не разостраивайся ты, не разостраивайся, --
топтался Вяткин подле нее. -- Ну, уеду я, счас уеду...
Анастасия Гавриловна была хорошим хирургом, но как женщина не удалась
-- малопривлекательная, простолицая, незатейливо, хотя и добросовестно
состроенная, она лучше смотрелась бы формовщицей в литейном цехе иль
трактористкой, шофером среди мужичья, на фронте связисткой или прачкой.
Однако суждено ей было по роду и призванию сделаться врачом, да еще военным.
На Халхин-Голе в госпиталь, где она начинала свой боевой путь, привезли
молодого лейтенанта Вяткина, тогда и в самом деле болевшего язвой желудка,
от курсантских и походных харчей обострившейся. Язва давно зарубцевалась,
мужик здоров, но около жены изрядно избаловался, разнежился, обнаглел.
Баба, она все-таки есть баба, хоть и в чинах, и при должности. Наград у
нее больше, чем у мужа, характер рубаки, умна, самоотверженна и в то же
время слаба -- расстанется со своим оболтусом, скажет себе: "Все!", -- да
через неделю затоскует о нем, захочет его нестерпимо и поедет
