друга сердца из села Кобылино", потому как имя пламенной
революционерки Клары Цеткиной значилось на вывеске сельсовета, в протоколах
собраний, на лозунгах и в разных отчетах, а в остальном приживалось туго, да
и не приживется, пожалуй что. "Отдала колечко со правой руки, полюбила
парнечка я из-за реки", -- лепетала Тина и доходила совсем уж до явного
откровения: "Я сидела на лужку, писала тайности дружку. Я писала тайности
про любовны крайности..."
Но что это за изречения по сравнению с теми, которые обрушились на нее
из-за Ковжи-реки. "Живи, лови минуты счастья, не унывай в седой тоске.
Пройдут невзгоды и несчастья, ты улыбнешься солнцем мне!" По этой, только по
этой причине стала казаться себе Тина недотепистой, отсталой, не раз плакала
она сама об себе и об горькой своей участи, тем более что кобылинский
кавалер из того же печатного наставления выучил всякие забавы и фокусы: как
принести воды в дырявом ведре; как протолкнуть голову через кольцо; как
снять с себя рубашку, не скидывая сюртука. Кроме того, он помнил святочные
гадания, песни и полностью уж заменял на игрищах учительшу-затейницу,
уехавшую учиться в город на киномеханика. Словом, кончилось все тем, что
Тину-Алевтину утешать взялся перхурьевский архаровец Венька Сухоруков,
имеющий бельмо на глазу и по этой причине не угодивший на войну, ныне
заправлявший колхозной рыболовецкой бригадой.
"Не бывать тому!" -- сказал себе кобылинский кавалер, и, сообщив "даме
сердца" о том, что "змея ползет к человеку для уязвления, а вы лучше
хорошенько бы рассмотрели и основывались на истине, а к пустым словам не
прилеплялись, ибо в них яд сокрыт...", Финифатьев неделю при тусклой лампе
переписывал наставления в тетрадь и подкинул труд в дом Сусловых.
Снова пошла между Кобылино и Перхурьево такая переписка, что,
захваченная ее бурным порывом и загадочной, небывалой страстью
сочинительства, Тина отворотилась от перхурьевских ухажеров, от Веньки
бельмастого и всяких иных воздыхателей. Вознегодовав, перхурьевские парни с
двумя гармошками во главе с Венькой бельмастым прошлись по Кобылино, громко
выкрикивая: "Как кобылински девицы, из отрепий, из кострицы, ходят задом
наперед -- никто замуж не берет!.." Особенно дерзко вели себя перхурьевские
парни под окнами активиста-комсомольца Пашки Финифатьева.
Мы ребята -- ежики,
У нас в кармане ножики,
По две гирьки на весу,
Левольвер на поясу!
Но ничего уж не могло удержать двух пламенем объятых сердец,
стремящихся в "лоно семейного очага", тем более, что в том же умном
наставлении было как будто специально для них сказано: "Счастье -- не пирог,
дожидаться нечего..."
А и будучи женатыми, оставались они радыми друг другу и нет-нет да и
затевали игру, им только и понятную, вгоняя родителей в сомнение насчет
сохранности ума у молодых. "Счастье -- кипяток, разом обожжешься!" -- хитро
сощурившись, бывало, начнет Алевтина Андреевна заманивать Павла в горницу. А
он ей тут же: "Искусный плаватель и на море не утонет!" Украдкой, совсем уж
тихо шепнет сваренным голосом голубица ясная: "Грех сладок, а человек
падок!"
Само собой, от игры такой пошли детки. И вот уж старшие сыновья, той
вечной радостною игрой увлечены, пошли-поехали гулять, хотя и не было у них
ранешных полезных наставлений, они все равно привели в дом молодух.
Тетрадку, когда-то ей в Перхурьево посланную, Алевтина Андреевна
сохранила. Вынет из сундука, шевеля губами, прочтет: "Счастье -- не голубь
-- кого полюбит", уронит слезу на желтые листки, жалея о так быстро
пролетевшей молодости, да и успокоится, норовя трудом своим изладить лучше
жизнь другим людям -- детям своим.
Еще какой-то миг Финифатьев удерживает видение -- супружницу свою
драгоценную, с годами сделавшуюся дородней, но все голубицей ласковой
глядящею. Он чувствует взгляд жалостливый, призывный, но то, что когда-то в
наставлении означалось загадкою: "Что сильней всего на свете?" -- вдавливает
Финифатьева в земляную щель, на смену приятным воспоминаниям наплывают
темные, жуткие видения, подступает явь, которая страшнее
