аппаратов трубки эбонитовые, легкие, от них, если
стукнут по башке -- один только звон, шишек же нету, кроме того, трубки
эбонитовые хрупкие, и, если отец-командир переусердствует -- трубка
растрескается, когда и вовсе рассыплется. Связисты соберут трубку,
изоляционной лентой обмотают, проволочками разными скрепят, но качество
техники уже нарушено, мембрана в трубке катается при разговоре, чего-то
дребезжит и замыкает. Взовьется товарищ командир: "Что со связью?!"
"Сами же об мою голову трубку разбили, сами вот теперь и работайте, как
хотите".
У старого, заслуженного, поди-ко еще с царских времен телефонного
аппарата ящик тяжелый, трубка с деревянной ручкой, зимой пальцы от нее
меньше мерзнут. Все остальное из нержавейки или из меди отлито, трубка,
почитай, килограмм весом -- завезут ею вгорячах -- долго в башке звенит и
чешется...
У Щуся, у того не задержится -- чуть чего и долбанет, делает он это
психовато, но никто на него не обижается. Майор Зарубин никогда никого
пальцем не трогал, чтоб трубкой бить -- у него и моды такой не было, сделает
замечание либо посмотрит так, что уж лучше бы грохнул трубкой по башке,
пускай и от старого аппарата. Понайотов -- человек очень даже культурный, но
кровей не наших, его уж лучше и не доводить до психа -- он не только
долбанет трубкой, но в гневе и из блиндажа вышибет.
При таком вот действенном воспитании фронтовые телефонисты с одного
раза много чего запоминают и с одного же раза различают голоса командиров,
не переспрашивают, не тянут волынку с передачами команд -- плохая, хорошая
ли слышимость -- работают четко, соответствуют своему назначению, иначе
вылетишь из-под крыши и, язык на бок, будешь носиться по линии,
проматеренный, проклятый насквозь, и поджопников насобираешь полные галифе.
Линейному-то связисту не то, что починиться, на ходу, на скаку, как собаке,
жрать приходится. Одно преимущество у линейных связистов -- ранят и убивают
их часто, так что и намаяться иной братан не успеет, ляжет на линии, тут его
в случайной канавке иль воронке и зароют.
Нет у Шестакова ни книг, ни газет, ни еды. Время катит за полночь, треп
на линиях прекратился, да и строго-настрого запрещено телефонистам на
плацдарме трепаться -- враг во тьме шустрит, к ниткам связи подключается,
планы наши выведывает, тайную щусевскую линию ищет.
Чего только в голову телефониста не лезет ночью, прямо помойка -- не
голова, напичкано в ней черт те что! Ползут, шевелятся под трубками в башке
неторопливые думы, замедлят ход, возьмутся лезть одна на другую -- значит,
дрема подкатывает, мешаться начала явь со сном. И надо отгонять дрему
единственным, тоже давним и привычным способом. Лешка шарит под бельем,
лезет под мышки, в мотню, вылавливает тварей -- в этом деле опытный
телефонист тоже наторелый охотник -- он за одной тварью гоняться не станет,
он их в волосьях пучком выбирает, как какой-нибудь узбек рис в плове, и
острыми ногтями башки вертучие зажимает. Упираются плененные зверюги лапами
в брюхи пальцев, задами вертят, если б кричать умели, так всех бы на
плацдарме разбудили!.. Но никакой пощады им нет, этим постоянным врагам
социализма: щепотью их связист вынимает и отпускает на волю, не на долгую --
уронит вниз к ногам и обувью их заживо стопчет, похоронит: не кусайся, не
ешь своих, жри фрица, пока он еще живой.
Лешка еще и уловку придумал: начнет дрема его долить -- он зверье с
волосьями прихватывает и как бы нечаянно рвет растительность с корнем --
сразу сон в сторону отскакивает.
Сидит солдат-телефонист во тьме, носом пошмыгивает, возится, охотничает
добычливо, на голове у него телефонные трубки на подвязках, словно огромные
негритянские серьги, болтаются, по ним, ровно с того света, -- писк, свист,
шорохи, завывания, звоны тихие и тайные -- работает, сторожит войну
тревожный, хитрый ящичек, пощелкивают капли в брезент, которым прикрыта
ниша. Скрипят осокори над речкою, внятно лепечет обсохшая иль вояками
выпитая, избитая Черевинка. Ракеты реже и реже взлетают в небо. Полет их
делается как бы продолжительней, сонным
