мерцанием, желтым зевком унимается
ракета, корчась на земле. Реденько постреливают орудия с левого берега.
Чиркая, распластнут черное полотно ночи светящиеся пули и улетают в никуда.
"Кукурузники" шарятся над плацдармом, чего-то ищут, косо посикивая светлыми,
быстро угасающими струйками. На земле, да уж вроде над землею, все стоит и
стоит купол грозного пожара, ровно бы кто-то изо дня в день все сильнее
раздувает большое горнило, и в огне его покорно истлевает город.
По линии все идет и идет индукция, от лежащего в воде провода она
слышнее. Может, это Ашот Васконян, закопанный за речкой, с того света весть
подает, плачет в небесах от одиночества.
Ночь осенняя длинна, не скоро еще утро. Изредка нажимая на клапаны, по
возможности бодрее -- совсем он не дремлет, даже не думал дремать, --
телефонист говорит в невидимое пространство:
-- Проверка.
-- Есть проверка! -- откликается ему пространство.
На утре сменили на посту того олуха, курившего полынь, но так и не
раздобывшего топлива. Громко, с подвывом зевая, Леха Булдаков замахал
руками, присел раза два, чтобы разогнать остамелость из костей. Ботинки,
насунутые на полступни, свалились, и он их долго нашаривал на земле
съеженными пальцами ног. Не везет Нелька обещанные прохаря, не везет, видно,
достать не может. Разогнал вроде бы сон Булдаков, но внутренняя дрожь в нем
не унималась. Тогда он решил отлить, полагая, что озноб из-за лишней сырости
в теле. В темноте невидимая шлепалась пенистая сырь, упругой струей вымывая
в песке лунку. "Есть еще, чем облегчиться, значит, живу, -- потрясши штаны,
удовлетворенно отметил Булдаков. -- Но пожрать, пожра-а-ать бы! А-ах!" Он
перешел речку под навес, заглянул в ячейку связиста. Шорохов тоже только что
сменил Шестакова -- так они попеременке вдвоем и бьются с врагом, держат
отечественную связь в боевом настрое. Пробовали ординарца майора в
облегченье себе употребить, путается в работе, нарошно путается --
заподозрили связисты, но Понайотов -- мужик головастый, знает, как с
разгильдяями обращаться, -- отослал хнычущего вояку в батальон Щуся связным
-- там путаться не в чем, быстро поймет, где свои, где чужие, филонства там
нет никакого -- сплошная война и работа лопатой.
-- Не спишь? -- спросил Булдаков Шорохова. -- Тогда одну трубку с уха
сыми, будь на шухере. Я деда на берегу попроведаю.
Булдаков поспел на берег вовремя, Финифатьев как раз норовил с визгом
вывалиться из норки.
-- Ты че, дед? Чего испугался? -- подхватил его Булдаков.
-- Крысы, Олеха, миленький, крысы... Шарятся, грызут чего-то?
Покойников, а?
-- Ладно, дед, не паникуй. Не страшней фашиста крыса. Ты, может, попить
хочешь?
-- Водицы-то? Холодяночки-то? А я глону, пожалуй. Вовсе нутро завяло
без пишшы. Кто на посту-то? Нас эть тут крысы не съедят, дак немец
переколет. -- Отныне Финифатьев больше всего боялся штыка. Булдаков пошел к
ручью с котелком Финифатьева.
Приподнявшись на локоть со здорового бока, Финифатьев хлебнул несколько
глотков воды, пронзившей холодом пустое, но жаркое от раны нутро, крякнул,
будто от крепкого самогона, передернулся зябко:
-- Мне дом опять снился, Олеха.
-- Дом? Дом -- это хорошо, дед, -- Булдаков был где-то далеко-далеко.
Так и то посудить -- он вон лежит в норе под одеялом и шинелью, и ему
холодно, а другу сердешному, Олехе-то, неслуху этому, каково? Уработался за
день, ухряпался с пулеметом, но ни питанья, ни табаку, не говоря уж про
выпивку. Ушел вот с поста -- завсегда готов ради друга пострадать. Под
дожжом, на улке, голодом... Ох-хо-хо-хохо- нюшки-и!.. Жалко-то как человека,
а чем поможешь? Сунул ему две бечевочки, сам их и свил Финифатьев,
выдергивая нитки из трофейного одеяла.
-- Подвяжи ботинки-то на ногах, подвяжи, -- все меньше спадывать будут.
Тебе на утре в бой. -- Булдаков принял бечевки саморучные, в карман их
сунул, ничего не сказал, звуку единого не уронил -- это Олеха-то, вечный-то
балабол!.. О-о, Господи! -- тихо уронил сержант и всхлипнул.
Булдаков думал о еде, только о еде. Он хотел, но не мог стронуть мысли
в другом направлении,
