перед посевной, перед
сенокосом, перед страдой постукаются лбом в пол, тятя же родимый, попавши в
Покровку, в церкви не на иконы зыркал, а на бабьи сельницы. Крупный спец был
тятя по женской части, матерился в Бога, братаны-удальцы тем же путем
следовали, одно слово -- пролетарьи. Да ведь и то посудить: кормежка какая!
-- Не, я больше не могу! Я должен раздобыть пожрать!
-- Собери глушеной рыбешки, пожуй. Я пробовал, да бессолая-то не к
душе. Время-то скоко, Олексей?
-- Целое беремя! Зачем оно тебе, время-то? -- но все же не без отрады
взглянул Булдаков на светящийся циферблат наручных часов. Шорохов захапал в
блиндаже минометчиков четыре штуки -- одни отдал ему. Форсистые, дорогие
часы. -- Двенадцать с прицепом. В прицепе четвертак.
-- 0-ой, матушки мои! Я думал, уж скоро утро. Голодному ночь за год.
-- Не-эт, не я буду, если жрать не добуду! У бар бороды не бывает, у
бар усы. -- Булдаков решительно шагнул в темноту, захрустел камешник в речке
под стоптанными, хлябающими на ногах ботинками.
"Где добудешь-то? -- хотел остепенить друга сержант. -- Тут те не
красноярский базар, тут те..." Шаги стихли, и, коротко вздохнув, Финифатьев
снова влез в глубь норы и снова начал отплывать от этого берега, погружаясь
в зыбкую мякоть полусна.
В самый уж глухой, в самый черный час, когда и звезды-то на небе ни
одной не светилось, все свяло, все отгорело, все умолкло на земле и на небе,
лишь над далеким городом накаленно светился небосвод, руша камни и песок, в
Черевинку свалились Булдаков с Шороховым, волоча за лямки три немецких
ранца. Добытчики возились в затоптанных и обрубленных кустах возле
Черевинки, сбрасывая напряжение, всхохатывали:
-- Ну, бля, помирать буду, не забуду, как его перекосило! -- Булдакова
распирал восторг, тугой его шепот, переходя в восторженные всплески, шевелил
свернувшиеся листья на ближних кустах. -- Фриц похезал, штаны на ходу
натягивает, со сна прям в меня уткнулся. Я хотел его спросить: "Ну, как
паря, погода? Серкая?" -- да вспомнил, что не в родной я Покровке. Хрясь его
прикладом, но темно же, скользом угодило. Он завыл: "О-о, русишен, русишен",
должно быть, и дохезал в штаны все, что на завтра планировалось...
-- Я бы его, суку, припорол, чтобы вопшэ никогда больше хезать ему не
хотелось.
Шорохов с Булгаковым гутарили и в то же время разбирали трофеи, чавкали
чего-то, торопливо пожирая, пили из фляжки шнапс, передавая посудину друг
дружке. Под козырек, накрытый матом, входило всего трое неупитанных людей --
Понайотов, Карнилаев да Лешка с телефоном. Грея друг дружку спинами,
вычислитель и командир теснились в глуби ячейки. Удальцы-молодцы затиснулись
под козырек, вдавили обитателей этого убежища в землю. Захмелев на голодное
брюхо, Булдаков дивился превратностям жизни:
-- Вот, братва, житуха! Подходило -- хоть помирай, и уже ниче... -- И
братски делясь харчем, совал фляжку, наказывая делать по глотку, по
длинному.
-- Я, однако, не буду пить, -- отказался Лешка. -- Голова с голодухи и
без того кружится. Где это вы?
-- Я, сучий рот, в мерзлоту, в вечную вбуривался и там, в мерзлоте
вечной, харч добывал, выпить добывал. Когда и бабу! -- в который уже раз
похвастался бродяга Шорохов.
-- А я, -- подхватил хвастливо Булдаков, -- ковды на Марее ходил...
-- На какой Марии? -- заинтересовался Понайотов.
-- На сестре Ленина.
-- Пароход это, пароход, -- встрял в разговор Шорохов. -- А ты че
подумал, капитан? Ну, бля, поте-эха!
-- Постой, кореш, постой. Так вот, на Марее в рейс отправимся, дойдем
до первой загрузки дровами, сразу закупаем корову -- для ресторана, рыбы
пол-лодки, тайменя, стерляди, ну и для судовой кухни тоже. Еда -- во!
Пассажирок -- во! Э-эх, жизнь была! Гонорил, выдрючивался, хайло драл...
-- Целки попадались? -- в кровожадную стойку вытянулся Шорохов.
-- Всякие попадались. Но, говорю же, не ценил, олух царя небесного,
роскошную такую жизнь.
-- Роскошь! Дровами пароход набивать! Весь груз на горбу.
-- Мерзлоту долбать краше?
-- Мерзлоту долбаешь под охраной, никто тебя не украдет, все бесплатное
кругом. Удовольствия
