скоко!
-- Ну, лан. Я к деду сбегаю.
-- А я, пожалуй, схожу, козла припорю. Съедим. Ну-к, Шестаков, уточни,
где ключ-то, возле которого козел жирует? Я этого хапаря без карты сыщу.
-- На немцев напорешься?
-- Ну и што! -- храбрился Шорохов. -- Не боись, боевой мой друг.
Совецкай конвой пострашнее фашиста будет, да я и его не раз оставлял без
работы. -- Шорохов затянулся ремнем, сунул лимонку в карман, свой знаменитый
косарь за голенище и, под нос напевая гимн любви, который он заводил всякий
раз, когда посещало его хорошее настроение: "Дунька и Танька, и Манька-коса
-- поломана целка, подбиты глаза..." -- растворился во тьме.
Финифатьева продолжали преследовать кошмары, он замычал, задергался,
когда его вместе с одеялом, точно куклу, выпер из норы Булдаков. Одеяло то,
которым накрывали убитых, подполковника Славутича и Мансурова, Финифатьев
прибрал, через всякую уж силу и боль оттер мокрым вехтем из осоки от крови и
вшей, просушил на солнце и теперь вот в тепле, в уюте пребывал, если б еще
рана не болела и не текла, дак и совсем ладно.
-- На, дед, на! -- совал сержанту в засохший, волосатый обросший рот
ребристое, студеное горлышко фляги Булдаков. И не успел спросить сержант,
что там, во фляге-то, как его полоснуло по небу, по горлу, он поперхнулся,
но зажал обеими горстями рот, чтоб ни одна брызга не вылетела. Булдаков
радостно балаболил, угощая Финифатьева празднично, как ребенку, совал в руки
что-то маслянистое, вкусное. Деревенский, домашний человек гостинцу
радовался, но насухую есть не привык. Булдаков черпанул котелочком в речке
водицы полной мерой, с песком вместе. Ничего, ничего, песочек чистый,
промытый от крови, что за день по ложбинкам да по кипунам насочился,
привыкли уж брать воду в Черевинке по ночам, тогда она менее дохлятиной
отдает.
-- Олеха, да ты никак пьяной?
-- А че нам, малярам, день работам, ночь гулям! -- колоколил Булдаков.
Радостно ему было услуживать болезному товарищу. До того разошелся чалдон,
что зашвырнул и пленным немцам пачку галет, сказав: -- От земляков с
приветом! "Данке шен, данке шен!" -- запели в ответ немцы в два голоса.
Сержант, конечно, понимал, что харч к другу его сердечному не манной
небесной свалился, у супротивника он добыт, может, даже с боем взят.
"Ка-акие робята-а! Какие головы отчаянные! И немец захотел нас победить?!.."
Выговаривался, бахвалился Булдаков, слабея от оды и выпивки. И
Финифатьев, сам большой мастер поговорить, только вот не с кем сделалось,
сам с собой много не натолкуешь, малолюдно собрание и повестка дня из одного
пункта состоит, не то, что в колхозе имени Клары Цеткиной. В том родимом
колхозе, если повестку дня на одном листе уместишь, -- никакое собрание не
начнется. Мужики, бывало, соберутся да как заведут тары-бары-растабары, так
где день, где ночь -- не уследишь. Надо Олехе душу облегчить, надо. Немцу
вон и говорить не о чем. Немец способен на экое рисковое действие? "Нет,
нет, и еще раз нет! Жопа у него не по циркулю!"
Олеху развезло совсем. Воротит уже: "У бар бороды не бывает, бля,
усы..."
Финифатьев, как старший, приказал первому нумеру лезть в земляную дыру,
стянул с его хворых ног разжульканные ботинки, босые ступни одеялом укутал,
задевая пальцами мозоли, назревающие и уже лопнувшие. "Парень
один-одинешенек за полфронта управляется, а его обуть не могут. Это шче же
за порядки у нас такие?!" Сам командир приютился в устье норы, от врагов
оберегая друга любезного, да и крыса не лезет, чего-то завернутое в
хрустящую бумажку пожевал, обломочек галеты маслицем намазал, слизнул,
продолжая успокаивающие себя рассуждения: "Конечно, у нас килограмм хлеба
дают, ну, варево делают, но порой так уработается солдат, что не хватает ему
полевой пайки. Немцу и шестиста-то граммов хлеба хватает, банка масла,
галеты, жменя сахару, шоколадку ли соевую, то да се -- и к шестиста-то
граммам набирается питательного продукту досыта. И ведь не обкрадут, не
объедят свово брата немца -- у их с этим делом строго -- чуть че и под суд.
А у нас покуль до фронта, до передовой-то солдатский