харч докатит, его
ощиплют, как голодные ребятишки в тридцать третьем годе, несши булку из
перхурьевской пекарни, -- один мякиш домой, бывало, доставят. Несчастные те
сто граммов водки, покуль до передовой довезут, из каких только луж не
разбавят, и керосином, и ссякой, и чем только та солдатская водочка не
пахнет. Олеха, правда, пьет и таку, завсегда за двоих, за себя и за своего
скромного сержанта, потому как Олеха Булдаков -- это Олеха Булдаков! Такому
человеку для укрепа силы и литру на день выдали бы, дак не ошиблись".
Мысли Финифатьева идут, текут дальше, дремные, неповоротливые мысли.
Как и положено на сытый желудок, начинают они брать политическое
направление: "А эть воистину мы непобедимый народ! Правильно Мусенок говорит
и в газетах пишут. Никакому врагу и тому же немцу никогда нас не победить,
эть это какой надо ум иметь и бесстрашие како, штобы догадаться у самово
противника пропитанье раздобыть... Олеха, значит, фрица-то очеушил по башке.
Тот: "Русиш, русиш!" -- хорошо, если опростаться успел фриц. Ох, Олеха,
Олеха!.. "Голова ты моя удалая, долго ль буду тебя я носить!.." -- про тебя,
Олеха, песня, про тебя-а-а, сукин ты сын... А ранец немецкий я под голову
приспособлю -- мягкий он, это ж не то, что наш сидор с удавкой".
Тем временем закончилась экспедиция Шорохова к Великим Криницам, он
приволок за ногу не козла, а козлушку, козел, говорит, маневр сделал боевой,
смылся.
-- Пущай порадуется жизни денек-другой, пущай будет резервом питания
Красной Армии. -- С этими словами Шорохов забросил в обрубыши кустов серую
тушку, приказав солдатам из отряда Боровикова ободрать, сварить ее в
земляных печурках, пока темно, и съесть. Что, что без соли? Жрать все равно
охота.
Солдаты, наученные Финифатьевым, умевшим коптить рыбу в земляной щели,
приспособились скрывать огни от немцев, пробили в дерне дырки из норок,
варят ночами рыбешку, заброшенные в речку осколки тыкв, когда и картошку
сыщут -- немцы чуют дым, пальнуть бы надо, а куда?
Георгий Понайотов, хотя и выросший в России, -- отец его политэмигрант,
-- но так и не понявший русского народа до конца, поскольку тот и сам себя
никак до конца понять не может, порой столетия тратит, чтоб в себе
разобраться, в результате запутается еще больше и тогда от досады, не иначе,
в кулаки -- друг дружке скулы выворачивать начнет. "С кем ты, идиот, драться
связался?!" -- это про Гитлера думал капитан Понайотов, дальше уж про все
остальное: "Воровство в окопах противника! Надо же довести до такого
состояния людей. Немцам и в голову не придет, что к ним воры, а не
разведчики приползли! Надо бы приказать, чтоб хоть мяса кусок Щусю отнесли.
И еще надо... Надо продержаться следующий день. Но если будет то же самое,
что в прошедшем дне, нам на плацдарме не усидеть. Первого сомнут в оврагах
Щуся с его почти уже дотрепанным батальоном".
Но немцы прекратили активные действия. С утра еще гоношились, местами
атаковали, однако вяло, без большой охоты и огня, потеснили еще дальше к
реке пехоту полковника Бескапустина, загнали уж в самую глушь оврагов
передовой батальон Щуся.
Из штаба дивизии потребовали восстановить положение и вообще вести себя
поактивней. Но чем, как проявлять ту активность? Прекратив атаки на
плацдарме, немцы блокировали реку и берег реки, били, не переставая, по
всему, что плыло и могло плыть, по любой чурке, доске, бревну всю ночь, не
глядя на плохую, вроде бы нелетную погоду, над рекой гудели самолеты и
спускали долго тлеющие фонари. Сами же самолеты трассирующими очередями
указывали цели, и с земли расстреливалось все, что обозначалось на реке или
возле нее.
На исходе сил, с последними боеприпасами, надеясь в основном на
поддержку артиллерии и реактивных минометов, полковник Бескапустин решил
контратаковать противника.
Припоздалое бабье лето выдало еще одно звонкое утро. Иней повсюду
искрился, солнце было сплошь простреляно синими стрелами, взлетающими от
земли и ломающимися в его настойчивом свете, соломой пылали лучи солнца,
крошась, осыпались вниз. Берег, хрустально сверкающий, сплошь
