произвели, но
и Бетховена, и Гете, и Шиллера, и доктора Грассе. Неужели так мало времени
потребовалось просвещенной нации, чтобы она забыла о таком необходимом
человеку слове, как милосердие.
Нет, нет и нет, не все забыли о Боге и Его заветах, Лемке, во всяком
случае, их помнил и при любой возможности, а возможности тогда у него были
немалые, делал людям добро не потому только, что это перед Богом зачтется,
но и потому, что не забывал: он тоже человек, пусть маленький, пусть
чужеземный пришелец. Чтобы делать добро, помочь человеку, не обязательно
знать его язык, его нравы, его характер -- у добра везде и всюду
один-разъединственный язык, который понимает и приемлет каждый Божий
человек, зовущийся братом.
Лемке не раз перевязывал русских раненых в поле, не единожды разломил с
ними горький солдатский хлеб, оросил страждущих водой, оживил Божьей кровью
-- сладким вином. А сколько русских раненых, спрятанных по сараям, погребам
и домам "не заметил" он, сколько отдал бинтов, спирта, йода в окружениях,
под Смоленском, под Ржевом, Вязьмой...
Заглянул он однажды в колхозную ригу, а там на необмолоченных снопах
мучаются сотни раненых и с ними всего лишь две девушки-санитарки, он и по
сию пору не забыл их прелестных имен -- Неля и Фая. Все речистые комиссары,
все бравые командиры, вся передовая советская медицина, все транспортники
ушли, бросив несчастных людей, питавшихся необмолоченными колосьями, воду
девушки поочередно приносили из зацветшего, взбаламученного пруда.
Он пригласил девушек с собой. Думая, что над ними сотворят
надругательство и убьют, девушки покорно шли за ним и старались не плакать.
Два его санитара-жеребца гоготали: "Эй, ефрейтор! Отдай этих комсомолок нам,
мы будем тщательно изучать с ними труды наших знаменитых земляков -- Карла
Маркса и Фридриха Энгельса..."
Где они, эти воистину героические девушки? Погибли, наверное?.. Разве
этот ад для женщин? Как же изменится мир и человек, если женщина приучится к
войне, к крови, к смерти. Создательница жизни, женщина не должна участвовать
в избиении и уничтожении того, ради чего Господь создал Царство Небесное...
Бог помнит добрые дела. Через три всего месяца, отступая от Москвы,
Лемке обморозил ноги, почти лишился руки и где-то, опять же под Вязьмой, --
Господь не только помнит доброе дело, но и отмечает места, где они сделаны,
-- в полусожженном селе заполз Лемке на тусклый огонек в крестьянскую,
обобранную войной избушку, старая русская женщина, ругаясь, тыча в его
запавший затылок костлявым кулаком, отмывала оккупанта теплой водой,
смазывала руки его и ноги гусиным салом, перевязывала чистыми тряпицами и
проводила в дорогу, сделав из палки подобие костыля, перекрестив его вослед.
"Русский, русский... я еще много должен сделать добра, чтобы загладить
зло, содеянное нами на этой земле, чтобы отблагодарить ту женщину и Господа
за добро, сделанное мне. Русский, русский, зачем тебе маленькая жизнь
маленького человека? Убей Гитлера или обер-лейтенанта Мезингера, пока он не
убил тебя..."
Два спаренных выстрела раздались за спиной Булдакова. Толкнуло под
правой лопаткой, щекотно потекло по спине. Будучи человеком веселым,
Булдаков впал в совершенную уж умственную несуразность -- подумал: в него
стреляют и попадают, но стреляют вроде бы как шутя, из пугача, пробками. С
ним в войну играют, что ли? Он в недоумении обернулся и увидел отодвинутую с
ячейки плащ-палатку, пистолет, направленный на него. Пистолет подпрыгивал,
отыскивая цель, ловил Булдакова тупым рыльцем дула. "Вша ты, вша! В спину
стреляешь и боишься!" -- возмутился Булдаков, носком ботинка отыскивая
опору, чтобы броситься на пистолет, скомкать, затискать того, кто прячется
за палаткой, придавить к земле, задавить, как мышь, -- у него еще хватит
силы...
Он потерял мгновение из-за малых ботинок, ища опору для броска. Не зря
говорят чалдоны: с покойника имущество снимать да на живое надевать -- беды
не миновать. Потерял он, потерял ту дольку времени, что стоит жизни. Э-эх,
не сдай он свою обувь старшине под расписку!.. И чего жалел-то? Зачем? Все
равно Бикбулатов
