подумав, что русские
их обошли, вознеслась из траншеи, перескочила через бруствер и помчалась к
противотанковому рву. Вслед им обрадованно стеганул русский пулемет,
посыпались ружейные выстрелы.
Полковник Бескапустин, отнимая бинокль от запотевших надглазниц,
освобожденно выдохнул: "Молодец, парень! Достиг! Добрался-таки до пулемета!
Надо узнать фамилию".
Лемке догадался, наконец, подсадить обер-лейтенанта, и Мезингер,
перелезши через бруствер траншеи, хватанул вослед Гольбаху. Мезингер не
сразу и заметил, как меж воронками, царапинами вымоин по серенькой,
метельчатой траве, где смешанной кучкой, где вразброс трюхает, ползет, а то
и откровенно, поодиночке утекает какой-то люд во мшисто-салатных, выцветших
за лето мундирах. Иные солдаты, ткнувшись в землю, оставались кусать траву,
убило их, значит.
"Моя рота отступает! Без приказа? А я?.. А я?.." Мезингер совсем не так
представлял себе отход боевой части, тем более своей роты. Она должна
сражаться до последнего. Ну а если уж противник вынудит -- отходить
планомерно, отстреливаясь, прикрывая друг друга. А они бегут! И как бегут!
Зады трясутся, что у баб, ранцы клапанами хлопают, будто рыжие крылья на
спинах взлетают, железо побрякивает, возможно, котелки, возможно,
противогазные банки... Ужасаясь покинутости, не замечая ничего, кроме
немыслимо быстро утекающих солдат, Мезингер протянул руки, молил: "Я!..
Меня!.. Я! Меня!.." Все ему казалось, тот огромный русский с азиатским лицом
настигает сзади, вот-вот схватит за ворот, уронит, задавит грязными
ногтистыми лапищами. Как он, командир роты, оказался во рву -- не помнил.
Лишь попив водицы, вытерев лицо сперва рукавом, затем носовым платком,
глянув на оставленные траншеи, то белесой, то коричнево-бурой бечевкой
вьющиеся меж оврагов, он, приникнув спиной к рыжо и беспрестанно крошащейся
стене рва, плаксиво спросил у угрюмо помалкивающих, уже покуривающих солдат:
-- Вы что сделали?
-- Делать пожары -- это у нас называется! -- насмешливо отозвался
кто-то из солдат.
-- Делали то же самое, что и вы, между прочим, -- буркнул Гольбах,
Куземпель, его заместитель, что-то промычал.
И тут только Мезингер понял: он тоже драпал, тоже "делал пожары",
бросив в окопе связного Лемке, это животное в перьях, как опять же солдаты
по-окопному беспощадно и точно зовут всякого рода прислужников. А ведь
Лемке, именно Лемке, помог ему выбраться из траншеи, где остался тот
страшный русский.
Вспомнив, как он испугался русского, как палил в него из-под
плащ-палатки, в страхе закрыв глаза, обер-лейтенант ужасался себе: "Трус я!
Трус..."
-- Ничего, обер, не мы войнами правим, война нами правит, -- тронули
его за плечо. Мезингер капризно, по-девчоночьи дернул плечом, пытаясь
сбросить руку солдата. Солдат, усмехнувшись, убрал ее сам. Его заместитель,
хромой, израненный унтер-офицер Гольбах с нашивкой за прошлую зиму, с
солдатской медалью, обернувшейся плоской стороной и номером наружу, с
блестками гнид на ленточке медали, делал вид, что задремал. Остальные
награды, а их у него полный кожаный мешочек, находятся в полевой сумке,
которую волочит за собой везде и всюду хозяйственный помощник Гольбаха Макс
Куземпель. Нарядный картуз, в котором обер-лейтенант Мезингер форсил в
Африке, где-то потерялся, и Гольбах, ни к кому вроде бы не обращаясь,
приказал:
-- Найдите командиру роты головной убор! -- и ни на кого не глядя, в
том числе и на самого командира роты, ткнул в его сторону фляжку. Мезингер
отпил, сморщился, пытаясь выговорить "благодарю", закашлял, брызнул слюной.
Гольбах дождался, когда Макс Куземпель вслед за обер-лейтенантом сделает
глоток, сделал два глубоких глотка, завинтив крышку фляжки, отвалился
головой в кроличью нору, значит, в кем-то давно уже выдолбленную нишу, и,
снова вроде бы ни к кому не обращаясь, не открывая глаз, с сонной вялостью
произнес:
-- Всем проверить оружие, снарядить ленты, -- и, не меняя тона и позы,
добавил: -- Обер-лейтенант, вы тоже приведите оружие в порядок -- оторвет
пальцы, либо глаза
