-- и старшине Бикбулатову: -- Если кто умрет,
я тебя, заразу, рядом закопаю.
Этакая роскошь! Этакая редкость! Водку выдавали не разливуху, а в
бутылках, под сургучом! Все по правилам!.. Фершалица-дура бутылки вырывает,
бьет вдребезги, самих бойцов клянет и умоляет:
-- Миленькие солдатики-страдальцы... нельзя, нельзя вам...
Прижимая руки к груди, Фая вторила ей:
-- Вам же сказано -- нельзя. Вам что, умереть охота? Умереть?
Уже корчились, барнаулили на берегу те, на кого ни уговоры, ни крики,
ни ругань, ни мольбы не действовали, пили, жрали от пуза, и свежие холмики
добавлялись к тем, что уже густо испятнали и левый берег. Из медсанбата по
распоряжению главного врача мчали изготовленные для промывки клистиры с
водой, клизмы с мылом, разворачивали койки. Старшина Бикбулатов куда-то
убежал, скрылся. В обрубленной, обтоптанной старице, где Лешка нашел свою
знаменитую лодку, плавали кверху брюхом оглушенные караси. Мусором, ломью,
дерьмом были забиты поймы стариц, никакой живности в порубленной,
обгоревшей, смятой, разъезженной местности не осталось, и вроде бы
пристыженно ужималась в себя приречная местность, всегда таившая в своей
полутемной гуще много хитрых тайн, поверий, колдовства всякого.
Где-то возле старицы, в крепко рубленном блиндаже укрылся и на люди не
показывался товарищ Вяткин. Понайотов доложил ему о выполнении задачи и по
виду начальника штаба, по черной бороде, по печали в провалившихся, красных
от перенапряжения глазах Иван Тихонович усек: каково оно было там, на другом
берегу. Слышать-то он слышал, будучи в санбате на излечении, что происходит
на плацдарме, но одно дело слышать от бойцов или гнев раненого человека,
майора Зарубина, на свою голову принять -- другое дело зреть смятого,
грязного, простуженного, сипящего капитана Понайотова, в бороде которого
толкутся, месят серое тесто вши.
Вяткин и Бикбулатов ушли в подполье, зато в полевой, запыленной форме,
повязав под рыльцем развевающуюся, укороченную плащ-палатку, по берегу
летал, гоношился начальник политотдела дивизии. На ходу, можно сказать,
выскочил он из кабины хромающей на одно колесо "газушки", засеменил по
берегу, вонзился в гущу народа, кому-то пожимал руки, кому-то вручал газеты
с описанием подвигов первопроходцев через реку, прибивал к стволу дерева к
сроку выпущенный "Боевой листок", значки цеплял на вшивые гимнастерки с
изображенной на них рекой, которую из середки Красной Звезды пронзала
вольная птица-чайка, устремляясь ввысь и вдаль. Красивый значок. Успели вот
когда-то изготовить реликвию, скорей всего сработана она заранее, может, еще
до войны.
Во многих местах, особенно густо вдоль старицы, парили бочки-вошебойки,
и вокруг них плясал народ. При приближении начальника политотдела солдаты
стыдливо зажимали в кулак добро свое с присохшей на нем кровью от выдранных,
выцарапанных тупыми бритвами волосьев -- неловкое для бритвы место,
задумывалось оно Создателем для созидательных дел, но не для болезненной
санобработки.
-- Понимаю, понимаю, -- приветствовал и ободрял нагих, отощавших людей
Мусенок. -- Непременно, как только народ приберется, проведем летучки,
партийные собрания, беседы, на которых пройдут громкие читки газет с
приветствиями товарища Сталина, разрешено будет присутствовать на массовых
мероприятиях и беспартийным воинам.
Кто-то робко сказал, что на Великокриницком плацдарме, за рекой, много
раненых, бедуют оставшиеся там роты -- им бы помощь-то оказать надо, к ним
бы поспешить с едой и лекарствами.
-- Уже, уже, товарищи, все брошено через переправу: и медикаменты, и
продукты, прямо на правом берегу, на новом плацдарме разворачивается
медсанбат. Мои агитаторы, помощники, газетчики и предводители комсомола
устремились ободрить и помочь героям. Это, понимаете, благородно, это
по-советски, товарищи, по-нашему, понимаете, -- прежде о товарищах
заботиться... Хвалю!
Попался на пути Мусенку бурной деятельностью охваченный Одинец, потный,
без ремня, сам себя загнавший до того, что рот его открыт во всю ширь, как у
тех глушеных карасей. Одинец усовершенствовал
