офицеров:
-- Вот молодцы, вот умно поступили, что не пререкались с этим говном.
Молодцы тяжело молчали, подозрительно примолк и комбат -- один, этот
всегда не ко времени возникающий, предерзкий человек, позволяющий себе иметь
свое мнение. Это в нашей-то, доблестной-то, свое мнение? Ха-ха-ха! Выйди
сперва в главнокомандующие или хотя бы в начпуры и имей все, что тебе
хочется, в том числе и свое мнение, подавай свой голос на здоровье... --
Полковник встревоженно повернул голову, отыскал глазами белеющую у стены
фигуру досадника-комбата -- лежит поверх одежды, в потолок уставился,
молчит. Об чем вот он, ухарь, молчит?
-- Не вздумай какой-нибудь нумер выкинуть! -- на всякий случай
прикрикнул Авдей Кондратьевич и услышал, как снова вошла в грудь длинная,
медленная игла, погрузилась вглубь и остановилась, острием воткнувшись в
самую середку груди. Да и какое тут сердце выдержит?.. Стоит боевой офицер,
а его, как бурсака, за чуприну таскают. Хорошо, хоть той оторвы Нельки не
случилось здесь в это время, -- быть бы скандалу великому.
Командиры-молодцы зашевелились, заворчали, Шапошников резко чиркнул
зажигалкой, пытаясь закурить. Авдей Кондратьевич робко предупредил, чтоб не
запалили солому. Никакого ответа. И вдруг опалило жаром голову -- а в
прежней, в русской армии попробовал бы какой-нибудь тыловой ферт оскорбить
окопного офицера, унизить его достоинство? Что было бы с ним? Впрочем, не
было тогда, слава Богу, никаких политотделов, один поп-батюшка осуществлял
свою агитационно-массовую работу, а к батюшке отношение особое, и он,
батюшка, блюл себя, на рожон не лез, окопным людям, войной измятым, не
досаждал моралью, больше о душе живых и усопших пекся.
-- Душечка, миленькая! -- позвал полковник Фаю, все так же остыло --
настолько она испугалась и застыдилась -- сидевшую возле топчана.-- Накапай
иль лучше кольни... -- нарочно жалобно, нарочно внятно обратился Авдей
Кондратьевич к медсестре, чтоб слышал, слышал мятежный комбат этот, чтоб все
художники слышали, как тяжело и больно их отцу-командиру. За них, за них,
зубоскалов и мошенников, им, полковником Бескапустиным любимых, страдает он,
из-за них и помрет, коли надо, но чтоб без скандалов, чтоб не хорохорились,
зубы чтоб при начальстве не выставляли,-- в боевой обстановке, в сражении --
давай, дуй, крой, зубаться. Он и сам в боевой обстановке лютой. Да не бой,
не окопная обстановка, не дела и отвага в актив записываются, примерное
поведение, которое называют достойным, учитывается. Снова плешивого
Сыроватку и его офицеров орденами осыплют за то, что послушные, за то, что
меньше у него, чем в соседнем полку, потерь. Товарищу же Бескапустину Авдею
Кондратьевичу втык будет -- гнида эта из политотдела еще и выговор по
партийной линии запишет. Зато он, Авдей Кондратьевич Бескапустин, твердо
знает: ни один из его художников, этих битых и клятых офицеришек, его не
подведет, никуда никто от него не уйдет, хотя бы к тому же Сыроватке, пусть
там и снабжают лучше, и награждают чаще.
-- Приспустите белье, товарищ полковник.
-- Чего?
-- Приобнажитесь маленько, я вам укольчик сделаю.
-- А-а, укольчик! Давай-давай, делай-делай. -- Авдей
Кондратьевич переворачивался на живот, ловил на спине,
отводил подштанники ниже ягодицы, жалостно ворча: --
Уж лучше бы мне на том плацдарме сгинуть, лучше бы в берег лечь, чем
видеть и слышать такое.
-- Тебе, Алексей Донатович, может, тоже укольчик треба? -- попробовал
кто-то разрядить обстановку. На шутку ни Щусь и никто из офицеров не
отреагировали. Полковник Бескапустин удрученно вздохнул и принялся набивать
трубку.
-- Нельзя вам, не велено курить... -- Полковник большой, пухлой рукой
погладил Фаю по аккуратной головке, сам, мол, знаю, что можно, чего нельзя,
давно знаю, милая девушка. -- Спите, робяты. Постарайтесь. Первый ли нам
комок грязи в лицо? Отплюемся и станем дальше дело свое исполнять. Это
главное.
Алексей Донатович бродил по берегу и по окрестностям хутора.
Обмундирование было прожарено, пропарено, он побрился, подстригся, начистил
сапоги, туго затянул
