под обмундированием и шинелью обноски своего тела, от
природы не размашистого, на плацдарме же и совсем убывшего. Похожий на
подростка-старшеклассника, но с усталым- усталым, даже старым лицом, он ни с
кем не общался. Полковник Бескапустин отослал на берег Нельку. Щусь одарил
ее таким взглядом, что она вмиг улетучилась на прежние позиции, в
полуразбитую хату, где по приказу командира полка на сбитых в виде стола
плахах был накрыт торжественный обед в честь благополучного возвращения с
того света и одновременно -- поминовение павших. Бескапустин выслал
Барышникова за своим комбатом, и когда тот сказал давнему другу про
коллектив, который без него не начнет обедать и про поминки, Щусь, сердито
хрустя камешником, двинулся в расположение штаба. Войдя в хату, молча взял
стакан водки, выпил его до дна, заткнув кулаком рот, постоял и, смахнув
горстью со стола неначатую бутылку с водкой, на ходу засовывая посудину в
карман шинели, удалился.
Все удрученно молчали. "Че он один пить подался, че ли?" -- не одна
Нелька впала в смятение.
-- Гордыня! -- спустя время прокряхтел полковник Бескапустин. -- Она
его, змея подколодная, гложет. Она его, однако, и погубит. Гордыня в нашей
армии не к месту. Носить ее разрешено одному только товарищу Жукову, Георгию
Константиновичу. Прежде Ворошилову можно было, но с него галифе принародно
спало... -- и похихикал мелко над своим юмором, и опять его никто не
поддержал.-- Ну делать нечего, давайте, робятушки, гулять. Напейтесь сегодня
хоть до усеру -- заслужили, только языки не распускайте, митингов не
устраивайте -- у политика этого важнеющего везде свои сторожа с колотушками
расставлены,
Щусь нашел то, чего искал, -- "газушку" Мусенка. Сам комиссар был в
массах, сражался, палил словами, поддерживая боевой дух воинов. Шофер его,
Брыкин, дрыхал в кабине, выдувая сытый, однако приглушенный храп. Подлетали
с лица его толстощекого, румяного две мухи, кружились по кабине, норовя
присесть, укрепиться на губе и, осторожно перебирая лапками, подбирались ко
рту спящего -- пососать сладкой слюнки.
-- Я здесь! Я не сплю! -- от первого же прикосновения вздрогнув,
вскинулся шофер.
"Вышколил его, однако, хозяин!" -- усмехнулся Щусь и спросил, отчего ж
он корчится в кабине, тогда как есть кузов, да еще и брезентом крытый,
кровать в нем.
-- Мне туда не положено,-- утирая кулаком рот и настороженно глядя на
незнакомого офицера, прохрипел Брыкин. -- Там партийно-агитационная
литература хранится. А вам че надо-то, товарищ капитан?
-- Да вот пришел с тобой выпить, за здоровье начальника твоего,--
постукал себя по карману Щусь.
-- А я за него могу рази что ссаку пить, -- отворачиваясь, буркнул
Брыкин, однако тут же обернулся и еще пристальней всмотрелся в лицо капитана
-- много всякой сволоты повидал Брыкин, служа уже два года при политотделе.
Много солдат-мужиков перевидал на своем веку и Алексей Донатович Щусь, умел
ладить с ними, а этот солдат с медалькой "За боевые заслуги" был ему почти
земляк, из города Кургана, всего-то тыща, может, полторы тыщи вирст от
Тобольска. Работал Брыкин до призыва в армию тоже шофером на кондитерской
фабрике, выпить любил и умел.
Они отошли в кусты, расстелили на траве родную газету Мусенка --
"Правду". Брыкин выложил на газету богатую закуску и, когда опустела
поллитра, принес от себя продолговатую банку из-под американского колбасного
фарша, ловко запаянную и залепленную иностранными этикетками так, что в ней
и дырки для вылития и налития незаметно.
Изболелось, исстрадалось, черной кровью запеклось сердце Брыкина, оно
жаждало выплеска. Среди всех ненавидящих Мусенка существ лютее Брыкина никто
его ненавидеть не мог. Мусенок упорно дни и ночи перевоспитывал Брыкина, но
по молчаливому его сопротивлению чувствовал, что так до сих пор и не
перевоспитал. Начальник беспрестанно грозился упечь солдата Брыкина на
передовую, и Брыкин признался, что уж и рад бы хоть в пекло -- от греха
подальше -- не ручаясь за себя, боится, что однажды заводной ручкой зашибет
эту ползучую тварь, тогда уж ему не просто штрафная
