я повоевал рядовым бойцом.
Через какое-то время ссыльной Александровой разрешено было с мужем и внуком переехать на материк, поселиться во Владивостоке и работать врачом, где она была убита в 1905 году выстрелом в затылок во время демонстрации протеста против жестокостей царского самодержавия.
Затравка беседе была задана любопытная, народ проникся ко мне доверием и засыпал вопросами, устными, но больше письменными, которые в основе своей содержали один и тот же злободневный вопрос: "Как дальше жить?" Иногда сразу и с ответом: "Так дальше жить нельзя!"
Преодолев волнение, почувствовав родство аудитории, я разошелся в беседе и, вероятно, наговорил много непривычного для этого моряцкого дома, города, аудитории. Самое неожиданное и даже страшное, что я вслух называл среди великих современных писателей Солженицына, отлично сознавая, что в зале сидят не одни просоленные моряки и моряцкие жены, но и в крепком, кэгэбэшном тузлуке вымоченные литературоведы в штатском, да и просто люди, которым, что Иван Андреевич Крылов, что Александр Исаевич Солженицын - одинаково ценные и остроумные писатели. Были и те, для которых русская литература, тем более великие русские писатели перевелись еще в девятнадцатом веке.
В зале свершилось колыхание, кто-то на кого-то цыкнул, кто-то даже захлопал, поток записок возрос. Посмотрев на часы, я сказал, что очень устал, ответить на все вопросы не в состоянии, выберу самые-самые, отвечу на них и на этом беседу закончим.
На страничке, вырванной из блокнота, каллиграфическим почерком, красиво и вкрадчиво спрашивали: "Почему вы не состоите в коммунистической партии?"
Я зачитал вопрос, обвел тесно заполненный зал зрячим глазом и не очень громко, но так, чтобы все было слышно, молвил: "Не хочу!".
Вот тогда и наступила та самая минута. Зал погрузился в гробовое молчание. Зал был ошарашен. Зал ожидал, что я отшучусь, увильну, спрячусь за давно проверенную, ловкую и привычно-трусливую демагогию: "Не созрел...".
Вот такие-то вот минуты для неокрепшего разума и слабого сердца всегда губительны. Глядя на трусливо примолкших моряков, романтиков-строителей, зэков, отбухавших срок, возможно, и не один, можно сорваться, впасть в неистовство, плюнуть, сказать, что все вы - говно, или двинуться с копьем на машущие сгнившими крыльями, перемалывающие пропагандист- скую словесную мякину, большевистские мельницы, и на весь скот, вокруг мельниц пасущийся.
Я уже многие годы прожил в этом передовом советском обществе, знал его навыки, и не без ехидства поинтересовался: "Ответ понятен, надеюсь?"
В зале зашевелились, загудели, жидкий аплодисмент разнесся. Женщина из крайкома, сидевшая на первом ряду, мотнув волной прически, мотнулась в боковую дверь.
Потом было много цветов, особенно роз - осень на дворе стояла нарядная, яркая, какие только на Дальнем Востоке и бывают. Сухонькая старая женщина с благородным прекрасным лицом - такая, наверное, была бабушка моего командира дивизии - мелькнуло в моей голове, пыталась целовать мне руки: "Спасибо! Спасибо! Спасибо!"
И какие-то люди, вбивая меня в окончательное смущение, толкались вокруг, благодарили, пожимали руки. Нашлись и те, кто вроде бы снисходительно, но пряча глаза, отечески журили меня: "Очень уж вы откровенны, а они - злопамятны...".
Машина - черная "Волга" - нам с супругой на обратный путь предоставлена не была.
Из Владивостока, вослед мне, то есть через Сибирь в Москву, полетели доносы и "отчеты" о моем выступлении. В одном из доносов опытный лепило-сексот сообщал, что, назвав великими писателями современности Маркеса, Шолохова и Солженицына, я и себя к ним приплюсовал.
Грубо, кляузно, зато по-партийному принципиально и нагло. Сейчас так пишут в "Дне", в "Советской России" да в провинциальных газетенках, им подражающих. Справедливо было бы все вместе эти утильные листки назвать "Подворотня". В подворотне той тявкает моська, виляя сношенным хвостом, скалит изношенные на лживом лае и патриотическом скулеже протезы о прошедшей "замечательной" жизни. Для моськи была та жизнь и в самом деле завидная: отдельная конура, перед конурой в старой гнутой миске кость с барского партийного стола, каша без масла, украденная из казенного зэковского или детсадовского котла, зато до краев полная - лижи, бреши, радуйся и не забывай вовремя поджимать хвост.
Виктор Астафьев. Собрание сочинений в пятнадцати томах.