на ворога, а она, женщина, уже почувствовала надобность в укрепе, уже увидела пропасть впереди огнем дышащего коня и копьем балующего всадника. Надо было ладить переправу через пропасть, мосток из женских тел, поток женских слез, чтобы напитать, спасти всадника, напоить коня...
Давно-давно душа в душу перелилась, местом сменилась, и дано было это не понять, нет, лишь почувствовать самым талантливым сынам матерей и благодарно изваять лик ее на иконе, на полотне, винясь, выпеть в кручинной песне, стараясь и не умея до конца выразить всю любовь, всю благодарность женщине, не только вдохнувшей в нас нашу единственную жизнь, но и сохранившую ее для нас.
Где он? Куда запропастился тот безымянный казак- каторжник, крестьянин ли, что выдохнул однажды: "Маю жинку, маю маты, тильки их нэ бачу..."
И откликнулись, не могли не откликнуться современные творцы на тот давний зов, потому что сами они плоть от плоти Кармалюка, его жинки, их маты, из той же белой-белой хаты с садочком...
В сердце Николая Негоды и Анатолия Пашкевича воскресло ответным эхом: "Маты, маты ждэ свого солдата, а солдат спыть вичным сном..."
Великая песня! Великий гимн украинской матери, всем матерям мира, всесветлый крик, стон, выдохнутый поэтом и подхваченный музыкантом...
У Коли Негоды прежде всего запоминаются печальные карие глаза, потом усы, все остальное, как у всякого дядька с Черкасщины, чуть полноватое, рыхлое лицо, рано и вразнокось облысевшая голова. "Долго в газети робыв, горилку и жинок дуже любыв, ось и посывив, ось и облысив", - шутит Коля, а глаза все так же грустно куда-то в пространство смотрят, "вусы" долу висят. Говорит поэт тихо, ходит пэшка ледве-ледве - облик человека в чем-то и пред кем-то виноватого, но взор так и подвинут навстречу, так и вопрошает немо и застенчиво: "Шо я могу для тэбе шановного зробыть?.."
Толя Пашкевич - тот весь подвижен, резок, руки, лицо, глаза - все и вся в движении, даже если он молчит, не шевелится, чувствуется его участие в споре, в беседе. Видать, в детстве в потасовке, в проделках и выдумках первым был, и не зря же мать, хватаясь за голову, однажды с горестным восторгом, который часто повторяет Анатолий, выдохнула: "И чому я тэбэ в крапиву не высцяла?!" - Но все лучшие слова, все песни, все сердце композитора навечно отдано ей, матери - "Мамына вышня" - песнь песней о матери - страдалице, самой великой и мудрой женщине мира из украинского села с криницею и садочком, с белой хатой и мальвами "пид викном". Здесь однажды непоседливый хлопчик, певун, школьный музыкант, обуреваемый ему неведомой тоской и страстью, сказал маме: "Мамо! Музыке хочу учиться". - "А шо ж трэба, хлопче?" - "Баян". - "Та вин же ж корови стоить..."
Утром на столе средь хаты, под рушником стоял баян. Отец свел корову на базар - это было вскоре после войны, в пустой хате одни дети, отец - инвалид войны...
Что это? Подвиг? Безумие? Благородный поступок? Нет-нет! Это все то же стремление матери усилить и улучшить жизнь людскую, укрепить через своих детей мир этот, шатающийся уже от всех ветров. Ему нужны самые сильные, самые одаренные. Их мало осталось. Их истребили раздоры, братоубийство, зависть серой массы, корысть и злоба.
Мать Пашкевича была выше всего этого, она была впереди и над миром, она знала, что хлопчик ее однажды восславит материнское величие и оплачет всю ее скорбь...
- Коля, как вы сочинили эту великую и страшную песню?
- Як? - Коля молчит, долго смотрит вдаль и тихим голосом ведет рассказ. Вусы все вниз, но глаза его, чем более он бледнеет лицом, делаются все ярче, все выразительней, смотрят, смотрят куда-то, изредка смаргивая короткими ресницами эту всесветную печаль, как налетную муху. Да нет мух на Черкасщине. Чернобылем их уморило. - Толя работал в черкасском народном хоре, нынче он называется акадэмычным.
Толю есть Толю. Его вжэ выганялы з хору, вжэ руководытэль вопыв: "Или он, или я!.." Толю надо было сочинить торжественную ораторию для хора. Позвали мэнэ. Я говорю: "Яка оратория? Нэ вмию". Говорят - попробуй. Я щось поковыряв ручкою на бумаге. Прынис. Толя на роялю бросывся як тигра. Заиграв.
А ничь кругом. Гостиница при Дворце культуры, Усих пидняв Толя. Ходожний руководытэль опять крычыть: "Или он, или я!". Толя ему: "А пишов ты!" - и до роялю. Грэмыть! Оратория ж нэ получается.
"Мабудь, писню сочиным?" - говорит Толя.
Я попробував. Давно
