открыв дыро- ватый рот, в котором вверху воинственно торчал одинокий зуб, но внизу их было побольше.
- Тебе бы хаханьки бы все, а я играть хочу! - набычился я.
- Дак играй! Поди выбери палку покрепче и шшалкай каменья, шшепки, стеклушки. Подбрось и шшалкни, подбрось и шшалкни. Выучишься в кажный предмет попадать, заявисся на поляну, возьмешь лапту да ка-ак подденешь! Во как шандарахнул! Во как я умею! А вы - зас...цы!
Не медля ни минуты, я отправился во двор, выбрал тяжелую палку и начал поддавать ею щепки, комки земли, чурбаки. Дело у меня ладилось, я так увлекся, так размахался, что палка вырвалась из рук, перелетела через двор и вынесла полрамы в горнице.
- То-ошно мне! - схватилась за голову бабушка, чего-то делавшая в избе. - Эт-то он што жа комунис, вытворят? Вот дак шабаркнул! Вот дак научила я на свою головушку!..
Бабушка наладилась преследовать меня и выпороть, но я уже перевалился через заплот, пятками сверкал по переулку. На берегу Енисея я отыскал сырую палку и без устали лупил ею, подбрасывая каменья.
Дело дошло до того, что я уже не расставался с палкой и хлестал ею по чему попало. Бабушка не только раскаивалась в своей затее, но и в панику вошла, потому что, кроме своих стекол, я повысаживал их в прибрежных банях, добил в избе дяди Левонтия, у тетки Авдотьи и раму сокрушил. Приехавший в гости Зырянов вокруг этой рамы два дня ходил с карандашом за ухом, соображая, с какого боку начать починку, и на третий вынес решенье: рама не поддается ремонту, придется делать новую.
Бабушка не успевала выслушивать жалобы и драть меня. Председатель сельсовета - Митрюха - напомнил о себе, передал бабушке еще одно строгое упреждение, но чем больше меня драли, чем чаще сулились принять крутые меры, тем упорней я добивался цели, и дело дошло до того, что сама бабушка, придя по воду на Енисей, заискивающе попросила:
- Ну-ко, шшалкни, шшалкни!
Я набрал в горсть камешков, отхукнул из себя лишний дух и так поддел глызину, что бабушка задрала голову и воскликнула:
- Эвон как зазвездил!
- Вовсе промазал! - соврал я бабушке, чтоб еще подержать ее в напряжении - где упало в воду, она не видела.
- Да нет, кажись, попал! - настаивала бабушка, пытаясь уверить меня в том, что я могу отправляться играть в лапту и, глядишь, перестану крушить стекла.
- Вот теперь смотри! - Один за другим подбросил я пяток камней и, не давши им упасть, так поддел, что бабушка с облегчением закрестилась:
- Тут и сумлеваться нечего! Всех расколошматишьСмело вступай в дело! - и, сокрушенно качая головой, вздохнула: - Изобьет, язвило бы его, испластат обутчонки! И сам испластатца!..
Обалделый от удачи, я пластался в лапту до беспамятства и в конце концов сделался маткой, выжив с этой должности левонтьевского Саньку. Он, конечно, жох по части бегать, увертываться от мяча, ловил "свечки" по настроению: то все подряд, то ни одной.
Санька, конечно же, надеялся вернуть себе утраченную должность, снова сделаться главарем в игре. Утро, бывало, еще только-только займется, чуть ткнется солнце в стекла и распахнут в доме створки, Санька тут как тут.
- Эй, анчихрист! - кличет. - Выходи на улкуОтодвинув занавеску, бабушка напускалась на Саньку:
- Ты ково передразниваш, родимец тебя рашшибиА? Этому тебя во школе-то учат?
- Еще ирихметике! - лупил Санька красные бесстыжие глаза.
- Ну, не язва? Не проходимец?! - хлопала себя
