вылитая тетенька Катя!.. Слезы катились по усохшему лицу тетки Дуни, вся она сделалась, как птичка, совсем махонькая, носик у нее заострился.
- В Скиту живу, голубь, в Скиту, - рассказывала она о себе. - По-нонешнему-то в Дивном горске. Ну, это приезжие так, а мы, здешние, по-старому... Сошлась с одним ссыльным уж лет десять как. Электриком состоит. - Она скорбно смолкла и отвернулась. - Жить надо. Не дождалась я Филиппушку с позиций. Помнишь ли ты его?
Я сказал, что помню. Тетка Дуня пальцем убрала со щеки слезу и уже буднично продолжала:
- Крутонравный, покойничек, был, и пообидит, бывало, меня, а вот дня не проходит, чтоб не вспомнила я об нем. - Она еще помолчала, глаза ее остановились на каком-то далеком воспоминании. - Нонешний хозяин слова вкось не скажет, не то чтоб пальцем тронуть. А Филипп все одно с ума не идет. Так уж, видно, до гробовой доски и носить мне тоску-кручину в сердце...
Я еще раз вспомнил войну, еще раз подивился вековечной загадке - женской душе, еще раз восхитился великим и святым чувством, имя которому - любовь, и решил помянуть дядю Филиппа.
На пристани купил бутылку пятидесятиградусной водки - другой тут не было. Водку эту речники именовали тучей. Пить одному мне не хотелось, и, когда погрузились в пароход, я зазвал в каюту проходившего мимо матроса.
- Выпейте, пожалуйста, со мной, - предложил я и кивнул на налитый стакан. Матрос быстро взглянул на меня: не пьяный ли?
- За что выпить?
- За дядю Филиппа. До войны он механиком плавал на этом пароходе.
Матрос покрутил стакан в руке.
- Не помню. - Он еще посидел, еще повертел стакан в руке и стеснительно повторил: - Нет, не помню.
"Где уж тебе помнить. Ты до войны-то небось еще босиком по берегу за пароходами гонялся".
Матрос выпил полстакана, закусил кусочком колбасы и поднялся:
- Извините, больше не могу. Скоро вахтить.
Он ушел. Пароход "Спартак" - единственный пассажир- ский пароход, уцелевший из "стариков", - развернулся и суетливо зашлепал плицами, оставляя позади город, шумы его, дымы его и мосты.
Народу на пароходе реденько. Все ездят нынче на новеньких быстроходных кораблях. Это я решил потешить свою блажь. "Спартак" миновал пригород, свистнул тоненько на Лалетинском шивере и пошел меж бакенов. Его старинный, переливчатый и музыкальный гудок так ни разу за рейс и не оказал себя. Гудеть полным гудком запрещено.
И что-то еще откололось и ушло из моей жизни вместе с этим гудком. Поговаривали, что и сам "Спартак" дохаживает последние навигации, скоро его пустят на дрова либо приспособят под какое-нибудь полезное заведение.
Побухивали внизу подо мной колеса парохода, подрагивало стекло в раме, покачивалась и брякала подвешенная над головой люстра, старинная еще, пузырем. Весь пароход поскрипывал, позвякивал и тяжело, словно конь па подъеме, дышал. На столе дребезжал, ударяясь о бутылку, стакан. Была водка, было время, были деньги, были люди кругом, но не с кем выпить за дядю Филиппа - судового механика, не с кем.
Виктор Астафьев. Собрание сочинений в пятнадцати томах. Том 4. Красноярск, "Офсет", 1997 г.
Бурундук на кресте
Папа мой, деревенский красавчик, маленько гармонист, маленько плясун, маленько охотник, маленько рыбак, маленько парикмахер и не маленько хвастун, был старшим сыном в семье своего отца, Павла Яковлевича. Восемнадцати лет его женили на Лидии Ильиничне Потылицыной,
