соглашалась с таким позорным заключением и утверждала, что помер он от недогляда бабьего иль, того хуже, порешил самого себя от стыдобушки.
"Может, и наших из далекой земли вернут?" - высказывала затаенную мысль моя мама, которая в доме свекра из стаек и конюшен не вылезала, была бодана, топтана и кусана диким скотом, от печи не отходила, матюков полную котомку наполучала от одноглазого "тятеньки", но вот тосковала по своим, жалела Марью из Сисима: "Как она там, на дальней сторонушке с оравой?"
"Блажен человек, иже и скоты милует, - корила ее бабушка Катерина Петровна, - мало ты на чужеспинников ломила? Мало! Надорвалась! Болесь добыла! Естество женское повредила..."
"Об чем ты, мама? Детишки ведь малые уехали невесть куда". И никогда мама не проходила мимо дома свекра просто так, поклонится гнезду, в котором изработала молодость, всплакнет: "Тятенька! Марья! Дедушко! Где-ка вы? Студено, поди-ко, без родимого-то угла?" Все это мне часто рассказывала бабушка Катерина Петровна после гибели мамы, рассказывала всякий раз с прибавлением не только слез, но и черт маминого характера, привычек, поступков, и облик мамы с годами все более высветлялся в памяти бабушки, оттого во мне он свят, и, хотя я понимаю, что облик моей мамы, вторично рожденный и созданный бабушкиной виной перед рано погибнувшей дочерью и моей тоской по маме, едва ли сходился с обликом простой, работящей крестьянки, мама была и теперь уж навеки останется для меня самым прекрасным, самым чистым человеком, даже не человеком, обожествлен- ным образом.
Папа пустил мельницу. Как и в былые времена, начали уединяться на ней мужики, и, хотя безвылазно находился на ответственном посту Ганька Болтухин, порядки, укоренившиеся на мельнице, никуда не сдвинулись. Здесь, как и прежде, пили, тягались на опоясках, дрались и мирились, до смерти заганивали отныне "не своих" лошадей. Подпоясавшись мучным мешком, папа щелкал ножницами, сыпал прибаутками: "Стригу хоть спереду, хоть сзаду, хоть голову, хоть чЕ! Стригу долго, беру дешево: с Гаврила - в рыло, с Трофима - мимо, дурака - за пятак, Болтухина - за так!.." - и карнал тупыми ножницами земляков. А Ганька Болтухин слушал "недоброго элемента" да запоминал его безответственную трепотню.
На мельнице и всегда-то водилось много крыс, а на ту пору они тут тучами объявились, да все какие-то осатанелые, визгучие. Крыс ловили капканами, придумывали им прозвища и "казню", одну страшнее другой: то вместе с капканом окунали в воду, пока крыса не захлебывалась, то жгли на костре и старались это делать так, чтобы помучить зверину подольше. Трусоватая, при этом нездоровая злобность охватывала людей. "Гли-ко, гли-ко, залезо грызет! Вдарь ее, вдарь! Разможжи!" По мельнице бегало несколько страшных крыс-инвалидов, они отгрызли лапы и ушли из капканов. Когда останавливали жернов, слышно делалось: там, наверху, скачут на деревяшках не то черти, не то домовые, аж кожу на спине коробит, вот как скачут.
"Матушка! Царица небесная! Совсем вызверился людСовсем осатанел! И чЕ только будет?" - крестились старые люди на селе. Боевая моя бабушка Катерина Петровна бояться за меня стала, на мельницу к папе не велела ходить, но я уж привыкать начал к развеселой мельничной жизни, лазил где попало по мельнице, глазел на гулевой народ, дивовался веселым выдумкам, боролся с ребятами под мужицкие одобрительные похвалы, ловил
