комедию, кураж, за которым ничего больше не последует, кроме стыда, ерничества и неловкости.
- Нн-н-не-ет, вы не молчити, вы атвичайти, товарищч Вершков! А потом я ишче спрошу вас о жене моей, Лидии Ильиничне!..
- Да чего уж там! - махнула бабушка рукой. - Кто старое помянет... Лидиньку не воротить. Акульша-то, огонек лампадный, тоже погасла, - пояснила она отцу, - обнимитесь уж! Выпейте! Друзья всешки, хоть и придурковатые. Жены-то вот, жены-то ваши где-ка? Жен-то каких ухайдакали, разбо-ойники! - как бы отпустив что-то в себе, разрыдалась бабушка, и все за столом начали плакать.
- К-ка-ак? И Акульша? Кума моя?.. В натури?..
Шимка Вершков глядел на папу, не в состоянии что-либо вымолвить, лицо его сплошь захлестнуло слезами, лишь кивком головы он подтверждал: да, и его горе не обошло, не миновало. Сгреблись в беремя два друга, два непутевых мужика, одинакового ростика, ухватками и характером, даже лицами схожие, что родные братья, сгреблись, рыдают. И я, обхватив их ноги, рыдаю почему-то, закатилось бабье, мужики потылицын- скими носищами воздух втягивают, аж в лампе свет полощется. Из-за косяка двери середней выглядывают Васька, Люба и Вовка - дети Шимки Вершкова, всюду за ним ягнятами таскающиеся, и, показывая на них пальцем, Шимка пытается и не может выговорить: "Сиро... сиро..." - но все угадывают, чего он желает объяснить моему отцу, и помогают:
- Сироты! Тоже сироты, как наш Витька. Он-то хоть оди-ин... А тут... троЕ-о-о-о...
Слезами облегченные, горем примиренные, все рассажи- ваются за стол, напичкивают детей вообще, сирот в особенности, городскими гостинцами. Где-то в какой-то час или день вспыхивают короткие перепалки; папа все еще пытается припереть друга к стенке серьезными вопросами:
- И еще я должен сообщить, товарищч Вершков, надвигается пора новопорядка. - Напустив на лицо умственность, вертя в руке рюмку, многозначительно говорил папа.
- Какого ишшо порядку? Уж такой порядок навели - дальше некуда!
- А такого, - свернув голову, как птица, набок и все не утрачивая умственное выражение на лице, продолжал папа. - Разум, уложение, быт! - Папа обвел всех победоносным взглядом и, видя, что вверг публику в потрясение, назидательно поднял палец: - Разум, уложение, быт.
Папу робко просили объяснить всю эту мудрость. Потомив народ, папа объяснил, показывая при этом на потолок, что в одном месте самый умный и са-амый бальшой человек пишет самую ба-альшую книгу, где всем будут указаны главные законы жизни, в том законе - главные статьи: разум, уложение, быт. Согласно этой книге - уже полностью веря в говоримое, вещал папа - на каждых воротах, на каждой двери будет сделан глазок, как "у камары", и особо уполномоченный день и ночь станет ходить от дома к дому и глядеть в глазок: торжествует ли разум в данном дворе, каково уложение, то исть порядок, нет ли разложения и бесхозяйственности. Снова, свернув голову по-птичьи, многозначительно щурясь, папа напирал с новой силой на Вершкова:
- И что тогда вы будете делать, товарищч Вершков, с вашим уложением быта?
Народ, возбуждаясь, говорил, что Вершкова да Болтухина никакими книгами да законами не запугаешь, они сами же и сделаются особо уполномоченными, всех совсем разорят и все пропьют.
Народ, однако, интересуется, откуда ему, Петьке-то, про книгу сделалось известно?
Папа строго поджимал губы, с усмешкою обводил взглядом публику.
