на соображения, донимал расспросами, что, да как, да откуда, да зачем. Я пробовал нести околесицу, с поселка, мол, нефтебазы, родители пригорели на керосинчике и сейчас находятся в домике, который зовется: "Я тебя вижу, ты меня нет".
- Полно, полно плести лапти-то! Я сам их мастер плесть! - остановил меня старичок. - Вы по суседству с осени жили, в парикмахерской. После примолкли. Тебя бросили, что ли?
Я уткнулся взглядом в котелок, против воли часто заморгал.
- Навроде. - Мне бы на том и кончить, да повело меня на беседу в тепле и уюте сторожки, при старичонке, тоже по-домашнему уютном. Он слушал, слушал и вперился в меня глазками:
- Пошто в приют не идешь?
- Да так... боюсь...
- Эко, эко, боится! А тройку-магазинишко шшипать, тиятр пужать налетом и поджогом?..
- Поджог?! Ты чЕ? Поджог - это не мы...
- Э-э, дак ты ишшо и не один! Шайка у вас?
- Двое нас, - заметался мой умишко, думаю, чего не надо, говорю не то, что следует.
- Двое - уж шайка. Ну. лады, - старичок задумчиво пошарился в бороде. - Лады. На вот горбылек, ташши другу-то. Докуль держаться затеяли?
- До весны.
- До пароходов, стало быть? Потом чЕ?
- Потом! Потом по этому месту долотом! Больно ты хитер, дедушко!
- Хитер не хитер, оннако разумею: скоко кобылке ни прыгать, а в стойле быть! Ешли покрученник твой али кореш, как там у вас, одет тако же, как ты, карачун вам. - Дедок картох из-под нар выкатил, в карманы мои засунул. - Сдавайтесь в полон. Не резон держать оборону. Ешли, упаси Господь, перезимуете, подадитесь на магистраль - хто вас там ждет? Хто вам чего припас? Снова воровать? Опеть шаромыжничать?
- Утомил ты меня, дедушко. Отпускай, ешли...
- Ишь эть, ишь какой! Утомил я его! Пропадай, коль людских слов не понимаешь. Поймаю в кормушке - уздой опояшу!
- Боевой дедушко-то! Солдатом, видать, сражался в японскую, может, еще в турецкую войну. - С шутками- прибаутками рассказывал я свое приключение Кандыбе, но он, веселый человек, не смеялся. Картошки надвое разрезал, на печь положил, горбушку разломил и тоже на горячую печь пристроил - Кандыба любил подгорелый хлеб, только что из печи вынутого хлеба, печенюшек, калачей не едал сроду, но первобытная душа его требовала жареного, на огне паленого.
- Кранты нам! - поднял Друг Кандыба на меня полинявшее от синяков лицо. - Заложит нас боевой солдат. Знаю я их, этих старичков и старушек! Спят и видят, кого бы пожалеть. Из жалости и заложит...
- Н-не-е, - сердитый он, занятой! - говорил я и чувствовал: слабеет во мне уверенность. - Он турков насквозь штыком порол, - придумывал.
По-телячьи обхватывая все еще не зажившими губами отмякшую на горячем, кисло запахшую горбушку, Кандыба пробубнил заткнутым ртом:
- Сам-то ты турок! Трепло! Покурить надыбал?
- Есть, малость есть. Привел бычка на веревочке, - тараторил я, тем хоть довольный, что ублажу друга сердечного, неловкость, глядишь, и минет. Я и читать поскорее принялся. Древнее сочинение: "Дафнис и Хлоя". Ндыбакан, не дослушав, решительно забраковал книжку.
- Липа все это! - заявил он. - Чтоб парень с девкой по лесу столь время толклись и все без толку! Тут или парень лопух, или уж девка жох, не дается, имея цель Дафниса-дурака довести до того, чтоб он на ей женился.
Я спорить с Ндыбаканом не стал. Виноват кругом. В прошлые дни я спорил с ним, он меня слушал снисходительно, как неразумного дитятю, и, утомленный
