- Чего знала-то? Чего знала? - взъелась тетя Маня.
- А что заморите ребенка.
- Х-хосподи! Изварлыжили, избаловали его!.. Не ребенок, а партизан Шшетинкин. Ничего. Поживет. Погостит. К порядку хоть какому-то приучится...
Бабушка ничего не слышала, ничему не внимала.
- Виденье вчерась было, - отрешенным голосом заявила наконец. - Голубка клювиком в стеклышко тюк-тюк да крылушком эдак вот махат-махат, страдалица... Токо что словам не говорит горьку весточку... "Пора мне собираться, - говорю я самому. - С Витькой с нашим, парень, чЕ-то неладно: либо хворат, либо те его голодом заморили..." - Тут бабушка еще раз помолилась на икону с книжку величиной, попутно сказав: - И на Бога-то имя тратиться жалко, в грех из-за скупердяйства войдут, но копейкой не поступятся, и икону таку приобрели, что ее без очков-то и не видно в этой фатере, простым-то глазом до Бога не дойти, да навроде и пыль с иконы не стерта, не до Бога людям - день и ночь за копейкой гоняются...
Рядом с иконой красовался безбожный плакат с валяющимся в грязи, утопающим в вине красноносым попом. Зырянов поддразнивал и злил бабушку такими вот картинками.
Почти стукнувшись лбом о порог, бабушка, с достоинством неся все тот же скорбный и постный лик, прошла немножко в глубь жилища, не раздеваясь, села на табуретку и длинно вздохнула:
- Ох-хо-хо-о!.. Гневим Господа, гневим и не каемся. Но доберется и до нас он, доберется... погодите... Мне-то что, моя жизнь уж прожита, а вот вам...
- Да икона-то, икона-то, - смеялась тетя Маня. - Ты ей благословляла нас с Миней.
- Благословила бы я вас, - проворчала бабушка, - поленом. Р-ассказывайте-ка лучше, как живете? - Бабушка вроде бы спрашивала у всего "опчества", но глядела на меня и концом платка промокала глаза, заранее проникнувшись ко мне жалостью.
- ЧЕ рассказывать-то? ЧЕ рассказывать? Говорю, избаловали огольца, изварлыжили, вот он и кобенится.
- Ага, мы избаловали! А вы дак пожалели, приласкали, слезоньки сиротские обсушили? - Бабушка начинала наступать.
Оказывая помощь неутомимому бойцу в этом справедливом наступлении, я заширкал носом и думал, уж не взять ли голосом, да тетя Маня, собирая на стол, звякнула посудиной и сама перешла в ответное наступление:
- ЧЕ у порога-то уселась? Тоже сирота несчастная! Иди вон к столу, налажено.
- Нет уж, благодарствуем! У чужой иконы не намолишься, с чужого стола не накормишься.
- Какой он тебе чужой?
- А чей жа. Чей жа? - сверкнула бабушка глазами. - Собирайся, мнучек. Пойдем отсудова. Сиротску нашу корочку глодать... бедно, да не корено...
- Да кто тебя корит-то? Кто?
Бабушка не стала далее слушать. Пропустила меня вперед, и я уж хотел стрельнуть с крыльца к Енисею, на тропу, как она суровым голосом приказала:
- Поклонись людям! Скажи спасибо за хлеб-соль.
- Спасибо, тетя Маня, за хлеб-соль, - начал торопливо бормотать я и кланяться.
- Нет, ты ниже кланяйся, ниже. Хлеб оговоренный чижолай, к земле гнет...
- Вот артисты-то! Вот паясники-то! Х-хосподи! - хлопнула себя по бедрам тетя Маня.
- Спасибо, родна дочь, спасибо! - дрогнула голосом бабушка. - Вот уважила! Вот каким Божьим словом попотчевала маму родимую!.. - И, взявши меня за руку, в другую руку узелок, громко причитая, заверяла встречный народ, что ноги ее больше не будет у злыдней и скупердяев, заморивших парнишку-сироту до того, что у него пуп к спине прирос и ноженьки его больные сызнова ослабели. Не подай ей сигнал пташка Божья да не приди она еще неделю, так пришлось бы его, болезного, рядом с родной мамонькой в земелюшку закопать - вот какие ноне люди пошли: родну мать, племянника-сиротиночку не обогреют, а уж чтобы убогого накормить-напоить, милостыньку вынести, об том и речь нечего вести.
Я почувствовал, что скоро разжалоблюсь, забежал далеко вперед бабушки,
