сломил прутик и представил себя жеребчиком - игогокая, прыгал до зарослей Собакинской речки, там, как охотничий песик, сделал стойку, насторожил ухо, выглядывая бабушку. Вот и она спустилась к речке, развязывая платок и утирая им пот со лба.
- Голову сломя несет окаянного! - ругалась она. - Како тако счастье тебя дома-то ждет? Каки таки разносолы? Сами с квасу на хлеб перебиваемся...
Бабушка разобрала узелок. В нем оказались две сушки, половина калача, горстка вареных картох и белое-белое яичко. Бабушка бережно обтерла фартуком с яичка картофельные и хлебные крошки, хряпнула им по моему лбу так, что хруст раздался во всей голове и скорлупа разлетелась.
- Ешь.
- Напополам, баба? - сказал я так, чтоб не понять было, предложил я ей есть яичко вместе или испросил разрешения смолотить его одному.
- Ешь! - решительно повторила бабушка, и я боднул ее в плечо. Она погладила меня по голове, мимоходом брюхо щекотнула, по спине рукою прошлась, выше локтя мускул потискала. - Да навроде не заморенный. Чем кормили-то?
- Столовским. Когда сам ходил, когда приносили в котелке и в чашке - кашу, суп и кисель. В столовке хорошо. Колефтиф!
- Ко-олефтиф! Казенна еда, не освященная вода... Колефтиф лба не перекрестит. Железом пишша пропахла. Днем в столовой, вечером чЕ?
Чувствуя, что бабушке хочется еще почестить Зыряновых, однако матерьялу недостает, я, отвернувшись, как бы через силу выдавил:
- Ну, чЕ, чЕ? Молока когда принесут...
- Казенно?
- Како же еще?
- Снято, конешно?
- Не знаю.
- Снято, снято. Вон их сколько, прихлебал-то! Всех надо сливками питать. А ишшо чЕ?
- Когда картошек еще с хлебом.
- И все? Ни печенюшки, ни пряника, нм сушечки?.. Дак и то посуди: у их и богачества-то - грыжа. Одна. На двоих...
Надо бы дальше поддакивать бабушке, но я и так уж заврался, и без того неловкость - покупала ведь тетя Маня и пряники, и сушки, даже конфет-подушечек, и даже сладость какую-то непонятную, клейкую у китайцев под Гремячей горой выменяла на столярную продукцию, рубаху и трусы вон сшила. Где же им средств набраться? Денежки тоже не с потолка сыплются.
- Баба, что такое роковая страсть? - круто повернул я разговор в другую сторону.
.. - Срасть? - переспросила бабушка. - Это когда страшно.
- А роковая?
- Роковая? - Бабушка задумалась, насупив брови. - Не ведаю, батюшко, не знаю. Нездешне слово. Городско. Вот уж во школу пойдешь, все нонешные слова постигнешь... Постой-ка! А где ты эти слова откопал? Кто тебя научил?
- Знаю где, да не скажу! Я еще и частушку выучил!
- Так уж и выучил?
- Выучил!
- Ты тут, я погляжу, большу грамоту прошел! Ну-ка, ну-ка скажи!
- Вот слушай: "Девочки, капут, капут! Нас по-новому дерут..."
Бабушка занесла руку для крестного знамения, но тут же сорвалась выламывать прут.
Я улепетнул за Собакинскую речку и оттуда строчил частушки одна ядреней другой. Бабушка гналась за мной с прутом: "Анчихрист!" - кричала, но догнать меня не могла.
И так, гоняясь друг за дружкой, мы незаметно добрались до Караульной речки, за нею спустились к Караульному быку, в два голоса покричали лодку. Нам откликнулись. И пока мы сидели в заустенье, возле все еще холодом, с зимы, веющего камня, бабушка смиренно просила:
- Ты уж, батюшко, по деревне-то не ташшы домотдыхов- скую срамотишшу, у нас ее и своей хватает. Не пой, батюшко, не пой и не рассказывай. Не будешь?
- Не буду, баба.
- И дедушке про Зыряновых ничего не говори... как мы перешшытались. Дело родственное. Поругаемся, помиримся... Дедушко хворай и всякое горе, всякую напраслину в себе носит. Я вот проорусь, мне и легче, а ему чижельче.
- Ладно, не скажу.
- Пристал?
- Спать хочу.
- Ну, привались ко мне, горюшко, подремли, покуль лодка придет.
Я привалился к теплому боку бабушки. Она подгребла меня рукой к
