им попадает? Почему они не работают и жрут?! И что самое обидное, жрут слаще тех, кто работает...
x x x
С годами еще тяжелей сделалась походка Паруши. Часто она стала падать - подводят простуженные ноги, но тело и вся она крепко, по-мужицки сбиты. И летом, разломавши суставы и потрескивающие кости, выходила она вместе со всеми быковскими жителями на закладку силоса - заросли холмы в округе бурьяном, дурнотравьем, а по пойме реки - пыреем, коси, сколь угодно, сколь душа просит. По девяти-двенадцати ям силоса закладывали. И любо-дорого смотреть, как, рассыпавшись по косолобкам, в цветастых кофтах, в широких, складками обхваченных юбках женщины неторопливо да податливо вели прокосы, исполняли мужицкую работу - отбивали, точили литовки, прочищали сточные трубы из ям, лошадьми утрамбовывали сырую зеленую массу. Требовалось - и к горну в кузнице становились. Глядишь, и бригадир- "руководитель" прибудет из соседней деревушки Катаева. "Руководить" в его понимании - значит пушить всех грязнущими словами и, главное, вызнать, не косит ли какая-нибудь хозяйка на лесной притаенной кулиге "для себя", не таскает ли в вязанках сено ночами на поветь. Как вызнает, тут же понятого, такого же пьяницу, за бок - и с "описью" в дом. Всех и все знал бригадир. Он здешний, "находить колхозное добро" умел хоть под землей - сам ворюга. Точно шел, собачьим нюхом отыскивал сено. Заваленную старым тесом или жердями, откроет копешку и насупится: "Эт-то что такое?! Нарушаешь?!"
Упрятанная на полатях в старой лагухе кисла, парилась брага на предмет помочи на покосе или починки бани. "Да захлебнися ты ею!" - застонет, бывало, хозяйка-вдова, обольется слезами, угощая брагой начальство, чтоб только не описали.
Не выдержал я как-то, сказал бригадиру: "Что ж ты лаешься так? Зачем утесняешь женщин-то? Им поклониться надо за труд и жизнь ихнюю..."
Не понял меня бригадир, не одобрил: "Это Парушке-то кланяться?!"
Вот и самая "молодая" из быковских женщин - Паруня на пенсию собралась. Надела она новое платье, сапоги резиновые, жакетку плюшевую, заперла избушку на круглый висячий замок, наказала подружкам доглядеть скотину и подалась на другую сторону водохранилища, в контору совхоза, праздничная, с легкой душой человека, до конца исполнившего свой трудовой долг.
Как же горько плакала, вернувшись домой: в конторе каким-то образом, на каких-то хитроумных счетах прикинули ее трудовой стаж, и выпало: не хватает Паруне года до пенсии. "Болят у меня ноги, шибко болят, - жаловалась Паруня молчаливо окружившим ее товаркам, роняя одну за другой крупные слезы на жакетку и вытирая их концом клетчатого полушалка. - Если бы оне знали, как у меня болят ноги, оне бы вырешили мне пензию..."
Некому, совсем некому было работать в ту пору на телятнике. Надо было поговорить с Паруней, упросить ее, она бы согласилась, не устояла бы перед добрым словом. А ей какой-то туфтовый год недосчитали, почему-то начали стаж исчислять от совершеннолетия, толковали, что в архивах колхоза недостает каких-то бумаг... Куда они могли деться, те бумаги? Да и зачем они? Паруня всю жизнь работала в одном колхозе, в одной и той же деревне.
Утром, подпоясанная ремнем
