потаенным и величественным. Его спокойствие и беспредельность потрясали.
И давно наметившаяся в моей душе черта сегодня, сейчас вот, под Манским быком, ровно бы ножом полоснула по мне - жизнь моя разломилась надвое.
Этой ночью я стал взрослым.
- Мне грустно и легко, печаль моя светла...
- Ты чЕ все бормочешь?
- Стихи, Кеша. Пушкина стихи.
- Стишки-и-и? - Кеша оторопело уставился на меня. - Пойнем отсюнова скорее, - заторопился он и совсем ужо испуганным, настойчивым шепотом повторил: - Пойнем, пойнем!
Долго оборачивался я на утес, будто ждал чего. И дождался. Сзади послышался гул, грохот. Обвалившаяся льдина ударилась о подножие Манского быка, разорвалась шрапнелью, звонкие осколки рассыпались по реке, и снова все замерло.
Но долго нес я в ушах и в сердце гул, звон, грохот, который медленно утишала глубокая снежная ночь и тихое движение воды, кровью сочащейся из груди утеса, которому суждена была тоже роковая кончина - его взорвут и сотрут с лица земли гидростроители через какие-нибудь полтора десятка лет.
***
Со скрипом, бряком вломились мы в теткин дом.
Августа суетилась вокруг нас, помогала раздеваться, спрашивала, всплескивала руками:
- Живы? Шибко замерзли-то? Я все поджидала, вот, думаю, застучат, вот застучат, и задремала... Лезьте на печь...
- Некогда. Мы дичину приперли. Сейчас чередить начнем.
- Да ну? Вот так удалые охотники! Убоиной Новый год встретим.
Ночью же на кухне мы с Кешей свежевали козла и козлушку. Точнее, делом занимался Кеша, а я больше путался, бегал по кути, ронял посуду, мешал ему. Августа хлопотала возле Кеши, сноровисто и ловко орудовавшего ножом, подставляла тазы, ведра, чугунки и уверяла быстрым шепотом:
- Я все приберу... Все обихожу: и голову, и кишки. Ничему пропасть не дам.
Наутре мы покончили с делом. Полусонные уже, поели картошки, жаренной со свежей, ароматной козлятиной. Кеша убежал домой и унес в мешке половину козлушки. Я полез на печь, отыскал там пузырек с гусиным салом и еще раз натер им щеки и уши, взявшиеся сухой коркой.
- Заживат? - спросила Августа снизу, услыхав запах старого, затхлого сала.
- Как на собаке.
Тетка приподнялась на приступок, поглядела на меня, подсунула еще одну подушку мне под голову:
- Мягче лицу-то будет. - Она хотела еще что-то сказать, но не сказала, а пошарила за кофточкой, достала вчетверо сложенную бумажку и протянула ее мне. Справка из сельсовета. В ней говорилось, что я задержался на неделю по причине болезни. И я догадался, почему девчонки последние дни не пили молока, ныли, просили есть.
"Зачем ты это сделала?" - хотел я упрекнуть Августу, но ее так легко было сейчас ушибить, и я сказал, что это хорошо. Со справкой, мол, я избегу нагоняя в фэзэо. Словно дитя, обрадовалась моя тетка тому, что справка пригодится.
Больше она спать не ложилась, топила печь, быстро и неслышно бегала по избе, а когда открыли магазин на Слизневском участке, сгребла кусок мяса и умчалась туда. Возвратилась она возбужденная, с четушкой спирта, и сказала, что мы будем пировать.
Пировали вчетвером: я, Кеша, Августа и дядя Левонтий. Тетка Васеня не пришла, ей немоглось.
Прежде чем выпить по первой, я маленько поговорил. Люди ждали не столько выпивки, сколько разговору, и я не стал куражиться.
- Чего бы на земле ни происходило, а время идет, - начал я. - Наступает Новый год, и никому ничего тут не поделать. И люди тоже, - я взглянул на Августу. - и люди тоже вместе со временем идут дальше. Раз родились, и в такое время жить им выпало.
Августа, пригорюнившись, держалась за рюмку и слушала, затем длинно-длинно вздохнула, подняла глаза, протянула рюмку, чокнулась со всеми:
- Ладно. Чего уж там. Запили заплатки, загуляли лоскутки! С Новым годом, мужики! - Она с сибирской удалью хлопнула рюмку спирта, поддела
