я было приостановился, но сержант, почти уже заснувший на ходу, буркнул:
"Говорю, следуй" - и мы поднялись на второй этаж. Порывшись в кармане, сержант достал ключ на цепочке и долго им тыкал в узкую щель замка, врезанного в фасонно обитую черной материей дверь. Наконец он попал в щель, толкнул дверь, и мы очутились в просторной и уютной прихожей, крашенной голубой краской.
Здесь стояла вешалка с позолоченными металлическими рожками, трюмо в черной, богато отделанной раме, возле трюмо на столике флаконов, пуговиц, штуковин разных не перечесть. На вешалке красовалось голубое пальто с богатым песцовым воротником, шапочка, тоже песцовая, и много тут добра висело. Мне бы оробеть, но я так устал, что глаза мои, хоть и хорошо видели, да уже смутно воспринимали действительность.
- Ксюха! - позвал сержант, раздеваясь, и кивнул мне, чтоб я тоже раздевался.
- Ай! - послышалось из глубины квартиры. Застегиваясь на ходу, постукивая кулаком в зевающий рот, появилась красивая девушка. Она чмокнула Федю в щеку, потянулась, передернула плечами.
- ЧЕ так долго?
- Дела. Война как-никак идет. Ты опять до четырех читала? Теперь дрыхнешь!
- А чЕ у тебя с носом?
- ЧЕ? ЧЕ? Ознобил!
- Осенью-то?!
- С такими, - Федя зыркнул на меня, - с такими и летом ознобишь!
- Это кто? - девушка ткнула в меня пальцем.
- Защитник Родины.
- А-а. - Девушка снова принялась зевать и потягиваться, глядясь в то же время в зеркало и подбивая пальцами копну волнистых волос с темным лаковым оттенком и даже каким-то мерцанием, пробегающим по ним. - Помойкой от вас от обоих пахнет.
- Помойкой! - возмутился Федор Рассохин. - Мы машину картошек очистили, солонины бочек пять перемыли, капусты...
- Ладно, ладно, не заводись с пол-оборота! Повесьте все на батарею. Защитнику родины папину пижаму выдам. Жрать будете?
- Н-не. Нам бы ткнуться скорей...
- Сей секунд, господа! - Выудив на ходу из плетеной коробки белую лепешечку, девушка сунула ее в рот и удалилась. Скоро в приоткрытую дверь были выброшены две пижамы, мне досталась большая. Феде - чика в чику.
Переодевшись, мы вошли в просторную, светлую комнату, где зеркально мерцало вороненое пианино. На середине круглый, инкрустированный стол, далее буфет с искрящейся в нем посудой. В углу стоял ореховый шахматный столик, на котором чернел телефон. Рядом, под окном стоял диван с зеркальной спинкой, на нем раскинута была постель с двумя простынями, чистой подушкой и шерстяным одеялом.
- Ложись! - показал сержант Рассохин на диван, и, почувствовав мою нерешительность, строже добавил: - Ну, чЕ ты! Дави! Я к себе. - И он ушел за плотно закрытую, узкую дверь, крича куда-то дальше, в глубь квартиры, есть ли чего от папы и мамы? Издалека донеслось, что от папы была посылка с продуктами и телеграмма - он переводится из Норильска в Красноярск, от мамы - ничего...
Должно быть, уже улегшись, сержант едва ворочающимся языком не то себе, не то девушке пробурчал:
- Бросили тебя родители. И я вот возьму да брошу.
- Ну и пусть!
Тут я уснул, точнее, провалился в небытие, и о чем Федя Рассохин разговаривал с девушкой и разговаривал ли - не слышал.
Проспали мы долго, и проснулся я от голосов людей, которые не привыкли себя в чем-либо ограничивать, говорить вполголоса.
- Спровадил я твоего фунтика в сибирскую, учти, в Отдельную сибирскую бригаду! - Федя Рассохин примолк - чай пьют на кухне - дошло до меня. - Пусть на фронте родину любит, а то присосался, понимаешь!..
- ЧЕ присосался-то? К кому присосался?
- К тебе! Еле отодрал! Явись мамочка, ты же выканючишь фунтику бронь - хозяйство стеречь! А тут, - Федя Рассохин громко хрюкнул, - гутен морген, гутен таг, хлоп по морде - вот дак так!
- Фе-едь! А одной-то чЕ хорошего?
- Ты не дави мне на психику! Не дави! Одна-а! У тя институт,
