благодарности и неловкости одновременно, я сказал:
- Однако засиделся. Товарищ сержант, он, ух строогий!
- Жуть! - наливая из фарфорового чайника заварки, подтвердила Ксения. - Это не ты починил ему нос? - Я отмолчался. - Пей! - пододвинула она мне сахарницу. - Успеешь еще и командирам насолить.
"И в самом деле, куда торопиться?" - размешивая витой серебряной ложечкой чай, я во все глаза глядел на Ксению.
- ЧЕ уставился? Девок не видел?
"Такую не видел!" - хотелось мне проявить решительность, да храбрый-то я среди своих, детдомовских корешей иль фэзэошников.
- Ты чЕ молчишь, паря? Плети чего-нибудь. Ты родом-то откуда?
- Из Овсянки, Ксения, из Овсянки. Гробовоз я.
- 0-ой, так близко! Я думала, из Каталонии...
- Неинтересно, да?
Она посмотрела на меня пристально:
- Слушай, волонтер! Ты какое горе пережил? Болезнь?
- Ничего я не пережил...
- Любезнейший! Я и не таких орлов наскр-розь!..
- Тебе бы в рентгенологи.
- И без рентгена наскр-розь...
- Фунтика, к примеру.
- Ишь, чЕ вспомнил! Футлик его фамилия. Э-эх, Футлик-мутлик! - рассеянно глядя куда-то, вздохнула она. - Ему баба знаешь какая нужна? Во! - раскинула Ксения руки, - и чтоб барахло меняла, золото скупала... А я? - она огляделась вокруг: - Папа не прилетит, Федор уедет, все тут промотаю и к маме дерну, санитаркой, в санпоезд.
- С такими ручками только урыльники и таскать!..
- А чЕ ручки? - Ксения посмотрела на свои руки, вытянув их перед собою, точно слепая. - Потренируюсь - и порядок! Я так-то здоровая, только ленивая... Так какое горе-то? Болезнь?
Она помолчала, выслушав меня, затем тряхнула рукав моей гимнастерки:
- Держись!
- Ну, ладно. Мне пора! - заторопился я. - А то товарищ сержант...
- Да поговори ты со мной еще, о славный железнодорож- ник! Хоть про рельсы, хоть про паровозы... С сержантом я все улажу.
Застегнув все еще картошкой пахнущую телогрейку, с которой сыпался крахмал, я протянул Ксении руку:
- Спасибо за хлеб-соль!
- Серьезный вы человек, товарищ боец! - Не подавая руки, Ксения быстро спросила: - Кто твой любимый герой? Скоренько! Не раздумывая.
- Допустим, Рудин, - усмехнулся я.
- О-о, сударь! Вы меня убиваете! Дмитрия Николаевича я полюбила и бросила еще в школьном возрасте! - Опершись спиной на косяк двери, она прикрыла глаза и без форса начала читать: "Вошел человек лет тридцати пяти, высокого роста, несколько сугуловатый, курчавый, смуглый, с лицом неправильным, но выразительным и умным, с жидким блеском в быстрых, темно-серых глазах, с прямым широким носом и красиво очерченными губами. Платье на нем было не ново и узко, словно он из него вырос".
- Ну как? - Ксения кулаком постучала себе в темечко. - Варит котелок?
Когда она читала, перекос ее губ и надменный прищур были заметней, в не совсем закрытом глазу белела простоквашная мякоть, отчего лицо становилось несколько уродливым, и меня, такого неотесанного, корявого, в себе самом зажатого - это как бы сближало с нею, придавало смелости.
- А как насчет Фомы-ягненка? - подсадил я собеседницу.
- Фи, допризывник! Я ему про Ерему, он мне про Фому! Из вашей деревни небось?
- Сама-то ты деревня!
- Подожди! - Ксения ушла в комнаты и вернулась с богато изданной книгой. - На! Насовсем! Бери, бериТам наш адрес. Может, напишешь мне о боевых подвигах? Напишешь, а?
Я не шел на пересылку, меня несло по городу. Случилось! Случилось! Я встретил девушку, какую мечтал встретить, и хотя заранее знал, что она так и останется мечтой, но "Рудин"-то со мною будет, он мне напомнит о том, что она, эта так необходимая мне встреча, была на самом деле, и долго я буду жить ощущением нечаянно доставшегося мне счастья. А девушка будет жить где-то, с кем-то своей жизнью, неведомой мне, и в то же время останется со мной навсегда.
Как прекрасно устроен
