коровки, перву одежку, перву обувку - все ему, ему. Да не понадобилась обувка Борьке. Обезножел он от ваннов. На всю жизнь. Навсегда. Но спасенье его, борьба за Борькино здоровье, заботы об ем как-то незаметно сплотили наши ряды, всю из нас скверну выжали, всю нашу мелочность и злость обесценили, силы наши удвоили. И порешили мы отсоединиться от Сысолятиных. Разгородили избу пополам и зажили по присловью: в тесноте, да не в обиде. Я приладился осенями и зимой птицу и зайцев петлями ловить. Во время пастьбы скота грибов наищу, ягод. Как артельно-то навалимся на какое дело - возом везем, что продадим на пароходы, что сами едим да малого Борьку балуем-любо-дорого, с песней, без злости валим по жизни. Бывало, зимним вечером засядут девки прясть - а у нас всех и поровну все: трое девок, трое парней - убогая Дарья хоть и с бельмом на оке, но песельница-а-а! Однако самая голосистая все ж была Лелька. И вот: теребят малые перо, постарше - прядут куделю или шерсть, половики ткут или чего вяжут. Парни обутки чинят, стружат топорища там, навильники, лопату - снег огребать, ложку-поварешку. Лелька ка-ак даст: "Темная ночь, вьюга злится, на сердце тоска и печаль, лег бы я спать, да не спится, и мысли уносятся вдаль... " И посейчас, веришь - нет, посейчас вспомяну - мураши по коже!..
Те, за стеной-то, не выдержат нашей песни, согласья нашего, им любое сообчество - нож в горло, вот какие люди были! - примутся дрова рубить. В избе! Где это слыхано? Где видано?! А то в стену забарабанят. Кулаком. Аж клопы валются, тараканы врассыпную. Игнашка - старший Лелькин сын, у него уж усы-борода очернились под носом и на подбородке, хотенчик-прыщ выступил рясной брусницей, он у нас уж за мужика, раз тятя в шорницкой вверх ногами лежит, - солидно так, по-мущински: "А подь вы к тете-матере!.. " Лелька ему: "Нельзя так, Игнаша. Нельзя. Какие-никакие - они тебе дедушка-бабушка... " - "Имя малтатский волк внук!" - отрежет, бывало, Игнаша. Убили его. В первый же день войны убили. Он на действительной служил и в бой вступил на самой границе...
Вот и приблизился я к тому рубежу, который ни в какой российской судьбе, ни в какой беседе русскому человеку не миновать, - к войне. Хребет это нашей жизни, и что за тем хребтом высоким, далеким, гробовым - глазом не объять, разве что мыслей одной горькой, да и то в одиночку, ночной порой, когда раны болят и не спится, когда темень и тишь ночная кругом, душа ноет, ноет, память где-то выше дома, выше лесов, выше гор витает, тычется, тычется и, куда ни ткнется, - везде больно...
Нет моря без воды, войны без крови. Враз ополовинила война народ и нашу семью. Братья мои сродные - мешки заплечь и в поход, сестры - в поле, я - на воду, лес стране плавить. Даже убогая наша Дарья на колхозную ферму в доярки пошла. Лелька, та в бригадиры в полеводские назначена была вместо Колмогорова Капитона, партейца, изагашинского и бойца запаса. Один Борька дома. Елозит по полу, по двору да по огороду, волочит за собой так и не отросшие детские ноги, в штанину от ватных спецодежных брюк обе-две засунутые, и тоже чего-то мерекает, норовит помогать по дому, печку затопит, скотину напоит, когда и сварит чего, иной раз два раза посолит похлебку, иной раз ни разу,
