поглядел на свою еще моложавую мать, привыкшую к белым накрахмаленным блузкам, к черной юбке, и, заметив, как она нервно перебирает воротничок этой самой блузки, протянул руку, погладил ее по жестким черным завиткам. - Пгости, пожавуйста. Давай пгекгатим этот газговог. Ни вы с папой, ни я уже не сможем жить отдельно от той жизни, котогая нам выпава. - Ашот прислушался. - Гебята с габоты пгишли, в гогнипу ни они, ни хозяева не сунутся - пойдем к ним.
Он приобнял мать, вывел ее в прихожую и, виновато улыбаясь, сказал Грише Хохлаку и Лешке Шестакову:
- Вот моя мама. Добгавась в такую даль.
В столовку работников не отпустили. Ужинали все вместе.
- Неча, неча казенной кашей брюхо надсажать. Угощайтесь, чем Бог послал.
Мать Васконяна ела опрятно, поглядывая на парней, на хозяев, сама и первую рюмку подняла:
- За добрых людей!
Ашот расхрабрился, выпил до дна, закашлялся, забрызгался.
- Ну, Ашотик, ну, воин! - с потерянной, извинительной улыбкой вытирала она платочком губы сына, и ребята подумали, что и в детстве мать так же вот обихаживала сына на людях, стесняясь и любя. Им-то ни губы, ни попу никто не вытирал, своими силами обходились.
- Пгостите, пожавуста! - вытирая слезы с глаз, повинился Васконян.
- Непривышный, - пояснил матери Корней Измоденович и авторитетно обнадежил: - Однако на позициях всему научится, холод и нужда заставят.
- Хорошо бы.
- Изнежен он у вас, вот ему и трудней середь людей, да ишшо в тако время.
- Да, да, конечно.
- Бывали хуже вгемена... - вмешался в разговор Васконян. - Ничего, Когней Измоденович, ничего, как вы говогите: Бог не выдаст, свинья не съест... Я уже самогонку пгобовав - и удачно. Вон гебята подтвегдят.
- Ашо-от!
- И не один я такой и пегеэтакий, в пегеплет попал, - будто не слыша мать, громко уже говорил Васконян, моментом захмелевший, и вдруг грянул: - "Мм-ы вгага встгечаем пгосто, били, бьем и будем бить!"
Мать Васконяна махнула рукой:
- Тоже мне Лемешев!..
Все с облегчением засмеялись, попробовали подхватить песню. Васконян решительно потянулся ко второй рюмке.
- Ашо-от!
- Мама, не мешай! Гечь буду говогить! - в рубашечке с отлинялыми полосками, с промытым до бледности лицом, на котором чернели каторжно брови, ночным блеском отливали глаза, утопив в бездонной глубине своей свет лампы, Васконян смотрелся только поднявшимся с больничной койки человеком. - За мою маму и за ваших матегей, Леша, Ггигогий! Мама, это замечательные гебята! С ними на фгонте... - Он трудно высосал рюмку до половины и, сам себе удивляясь, воскликнул: - Не идет! Но ты, мама, не обижайся... А как, мама, Ггигогий иггает на баяне, как иггает!.. Вы вот меня на фогтепьяно насильно тащили. Ггиша учився тайком. Ггише в пионегы нельзя. Вгаг! Кому - вгаг, кому? Тетка-убогщица, вечегней погой тайком его во Двогец пионегов. В пионегы ему нельзя. Баян советский довегить ему нельзя, винтовку пожавуста. Комиссагы - моводцы - все ему вгедное его происхождение пгостили... Ггиша, Ггиша, дай я тебя, бгат, поцевую.
Васконян сдавил костлявыми руками шею смущенно улыбающегося Хохлака, обмусолил ему ухо и щеку, Настасья Ефимовна начала промокать глаза платком. Мать Ашота, уставившись в стол, постукивала пальцами о скатерть, ребята, от неловкости снисходительно улыбаясь, переглядывались.
- Ничего, робяты, ничего. Мы фашисту-блядине все одно кишки выпустим! Потом и тута разберемся, - погрозив кулаком в потолок, звонким голосом возвестил Корней Измоденович.
Вскоре Хохлак с Лешкой подхватили совсем сомлевшего Васконяна, отволокли его в горницу, сами же торопливо снарядились в клуб, где, знали они, призывно мерцало пятнышко лампы. В протоптанную под окном избы Завьяловых щелку
